Литературная энциклопедия Nukacoal

Краткое содержание по роману "Мастер и Маргарита"

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
    ...так кто же ты, наконец?
    — Я — часть той силы, что вечно хочет
    зла и вечно совершает благо.
    Гёте. Фауст
    Глава I
    НИКОГДА НЕ РАЗГОВАРИВАЙТЕ С НЕИЗВЕСТНЫМИ
    Весеннее солнце садилось, было необычайно жарко. По Патриаршим прудам шли двое. Первый был Михаил Александрович Берлиоз, председатель правления одной из крупнейших московских литературных ассоциаций, сокращенно МАССОЛИТ, да еще и редактор толстого художественного журнала, — коротенький, упитанный, лысый, гладко выбритый, в громадных очках в черной роговой оправе, почему-то несший шляпу в руке, несмотря на жару, а второй — поэт Иван Николаевич Понырев, псевдоним Бездомный — плечистый, рыжеватый молодой человек в ковбойке, жеваных белых брюках и черных тапочках. В будке “Пиво и воды”, к которой они дружно бросились, не оказалось ничего, кроме теплого абрикосового сока, от которого пахло парикмахерской и захотелось икать. Очень странно, но аллея была совершенно пуста. Литераторы, икая, уселись на скамейке лицом к пруду и спиной к Бронной. И тут приключилась еще одна странность — она касалась одного Берлиоза. Сердце его стукнуло и на мгновение как будто провалилось, а вернулось с вонзившейся в него иглой. Берлиозу вдруг стало так страшно, что захотелось бежать. Он вытер побледневший лоб, решив, что это от переутомления. “Пожалуй, пора бросить все к черту и в Кисловодск...” Но тут в знойном мареве появился перед ним прозрачный гражданин очень странного типа. “На маленькой головке жокейский картузик, клетчатый кургузый воздушный же пиджачок...” Гражданин был высрк и худ, с глумливой физиономией. Случилось как-то так, что в жизни Берлиоза не встречалось ничего странного. Он еще больше побледнел, вытаращив глаза. “Этого не может быть!” Но длинный продолжал качаться перед ним влево-вправо. От ужаса Берлиоз закрыл глаза, а когда открыл — никого не было, да и сердце больше не болело. Он решил, что это была галлюцинация от жары, постепенно успокоился и продолжил разговор с Иваном Бездомным.
    Дело было вот в чем: по заданию редакции Иван написал большую антирелигиозную поэму, в которой Иисус, естественно, был обрисован очень черными красками. Но беда в том, что Иисус все равно получился у него ну прямо как живой, хотя и отрицательный. Надо было переписывать. Берлиоз, человек начитанный, сидя на скамье, читает ему настоящую лекцию о древних религиях. Самое главное — доказать, что никакого Иисуса вообще не существовало. Во время этого разговора в аллее показался человек. Впоследствии его никто не смог с точностью описать. А был он таков: “По виду — лет сорока с лишним. В дорогом сером костюме, в заграничных, в цвет костюма, туфлях. Рот какой-то кривой. Выбрит гладко. Брюнет. Правый глаз черный, левый почему-то зеленый. Брови черные, но одна выше другой. Словом — иностранец”.
    Берлиоз между тем все доказывал Ивану, что по его рассказу выходит, будто Иисус на самом деле родился... Бездомный громко икнул, а иностранец вдруг поднялся с соседней скамьи, где сидел, подошел к писателям, попросил разрешения присесть и каким-то образом оказался посередине. Иностранец восхищен тем, что его собеседники атеисты. Но как же быть с доказательствами бытия Божня, коих, как известно, существует ровно пять. Да еще шестое — Канта! И его беспокоит один вопрос: ежели Бога нет, то кто же управляет жизнью человеческой и всем вообще распорядком на земле? Бездомный сердито отвечает, что сам человек и управляет. Но ведь чтобы управлять, надо иметь план на некоторый, хоть сколько-нибудь приличный срок. А как же человек может составить план, допустим, на такой смехотворно короткий срок, как тысячелетие, если он не может ручаться даже за свой завтрашний день? Например, он вдруг заболевает саркомой — и ему уже ни до чего. “А бывает еще и хуже: только что человек соберется съездить в Кисловодск, — тут иностранец прищурился на Берлиоза, — поскользнется и попадет под трамвай! Разве не правильнее сказать, что тут управлял кто-то другой, а не он сам?”
    “Надо будет ему возразить, — решил Берлиоз, — да, человек смертен, никто против этого не спорит. А дело в том, что...” Его речь продолжил иностранец: “Да, человек смертен, но это было бы еще полбеды. Плохо то, что он иногда внезапно смертен, вот в чем фокус! И вообще не может сказать, что он будет делать в сегодняшний вечер”. Берлиоз не согласен, он знает, что будет делать, если, конечно, на Бронной ему не свалится на голову кирпич. “Вы умрете другой смертью, — иностранец что-то пошептал и заявил: — Вам отрежут голову”. Нет, Берлиоз собирается председательствовать в МАССОЛИТЕ! “Нет, этого быть никак не может, — твердо возразил иностранец. — Потому что Аннушка уже купила подсолнечное масло, и не только купила, но даже и разлила. Так что заседание не состоится”. Возмущенный Иван намекает иностранцу на то, что он шизофреник. Тот советует ему самому узнать у профессора в свое время, что такое шизофрения. Литераторы отошли в сторонку — это шпион, вот кто, надо его задержать, проверить документы. Когда они подошли, иностранец стоял с документами в руках. Оказалось, что он специалист по черной магии и приглашен в качестве консультанта. Он историк, а сегодня вечером на Патриарших будет интересная история. Профессор поманил редактора и поэта к себе и, когда они наклонились к нему, прошептал: “Имейте в виду, что Иисус существовал. И доказательств никаких не требуется. Все просто, в белом плаще...”
    Глава II
    ПОНТИЙ ПИЛАТ
    “В белом плаще с кровавым подбоем, шаркающей кавалерийской походкой, ранним утром четырнадцатого числа весеннего месяца нисана в крытую колоннаду между двумя крыльями дворца Ирода Великого вышел прокуратор Иудеи Понтий Пилат”.
    Больше всего на свете он ненавидел запах розового масла, а сегодня этот запах начал преследовать прокуратора с рассвета, что предвещало нехороший день. Ему казалось, что этот запах доносится отовсюду. У него был приступ гемикрании, при которой болит полголовы. Но дела не ждут. Он должен решить, кого казнят сегодня на Лысой горе. Приводят обвиняемого, человека лет двадцати семи. “Этот человек был одет в старенький и разорванный голубой хитон. Голова его была прикрыта белой повязкой с ремешком вокруг лба. Под левым глазом у человека был большой синяк, в углу рта — ссадина с запекшейся кровью”. Он якобы подговаривал народ разрушить ершалаимский храм. “Человек со связанными руками несколько подался вперед и начал говорить: "Добрый человек! Поверь мне..."” Прокуратора полагается называть только “игемон”, а потому он отдает обвиняемого в руки палача, чтобы поучил его. И вот снова человек перед прокуратором. Он отвечает на его вопросы, что зовут его Иешуа, прозвище Га-Ноцри, он из города Гамалы, как ему говорили, отец его был сириец, постоянного жилья нет, все время путешествует из города в город, родных нет, он один в мире, грамотен, кроме арамейского, знает греческий. Пилат спрашивает его по-гречески, правда ли это, что он собирался разрушить здание храма и призывал к этому народ. Тот отвечает, что никогда в жизни не собирался этого делать и не подговаривал на это бессмысленное действие. Прокуратор обвиняет его во лжи, ведь записано ясно, что подговаривал разрушить храм. Обвиняемый объясняет, что это путаница, и она будет еще долго продолжаться. Все из-за того, что тот, кто ходит за ним с пергаментом, записывает совсем не так. Он заглянул однажды в пергамент и ужаснулся. Он умолял сжечь этот пергамент, но тот вырвал его у него из рук и убежал. Пилат спрашивает, кого он имеет в виду. Обвиняемый говорит, что это Ле-вий Матвей, бывший сборщик податей. Он сначала ругал, обзывался, но, послушав его, бросил деньги на дорогу и пошел за ним... Он сказал, что деньги ему отныне стали ненавистны, и с тех пор стал его спутником. Но что же он все-таки говорил про храм толпе на базаре? “Я, игемон, говорил о том, что рухнет храм старой веры и создастся новый храм истины. Сказал так, чтобы было понятнее”. Но какое представление он, бродяга, имеет об истине? Что такое истина? “И тут прокуратор подумал: "О боги мои. Я спрашиваю его о чем-то ненужном на суде... Мой ум не служит мне больше..." И опять померещилась ему чаша с темной жидкостью. "Яду мне, яду!"” “И вновь он услышал голос:
    — Истина прежде всего в том, что у тебя болит голова, и болит так сильно, что ты малодушно помышляешь о смерти. Ты не только не в силах говорить со мной, но тебе трудно даже глядеть на меня... Но мучения твои сейчас кончатся, голова пройдет”.
    “Секретарь вытаращил глаза на арестанта и не дописад слова”. А тот тем временем продолжал свою речь, но секретарь ничего более не записывал... стараясь не проронить ни одного слова.
    Обвиняемый говорит игемону, что голова прошла, не так ли? Ему надо бы погулять пешком по саду, а он с удовольствием будет его сопровождать. Ему пришли в голову кое-какие новые мысли, которые могут заинтересовать игемона, ведь он производит впечатление очень умного человека. “Секретарь смертельно побледнел и уронил свиток на пол”. Арестант говорит между тем, что игемон слишком замкнут, окончательно потерял веру в людей, привязан только к своей собаке. Его жизнь скудна. Игемон приказывает развязать руки арестанта. Он спрашивает его, не великий ли он врач? Нет. Может, арестант знает и латинский язык? Да, знает.
    Игемон требует, чтобы арестант поклялся в том, что не призывал к уничтожению храма. “Чем хочешь ты, чтоб я поклялся?” — спросил, очень оживившись, развязанный. “Ну, хотя бы жизнью твоею, — ответил прокуратор, — ею клясться самое время, так как она висит на волоске, знай это!” — “Не думаешь ли ты, что ты ее подвесил, игемон? — спросил арестант. — Если это так, ты очень ошибаешься”. Пилат вздрогнул и ответил сквозь зубы: “Я могу перерезать этот волосок”. — “Ив этом ты ошибаешься, — светло улыбаясь... возразил арестант, — согласись, что перерезать волосок уж наверно может лишь тот, кто подвесил?”
    Прокуратор спрашивает, неужели арестант считает добрыми всех людей? “Всех. Злых людей нет на свете”, — отвечает тот. И это он проповедует.
    У игемона складывается план: он разобрал дело бродячего философа Иешуа, по кличке Га-Ноцри, и состава преступления в нем не нашел. Бродячий философ оказался душевнобольным. Вследствие этого смертный приговор Га-Ноцри, вынесенный Малым Синедрионом, прокуратор не утверждает. Но ввиду того, что безумные, утопические речи Га-Ноцри могут быть причиной волнений в Ершалаиме, прокуратор удаляет Иешуа из Ершалаима и подвергает его заключению в Кемарии Стратоновой, то есть именно там, где резиденция прокуратора.
    Но тут секретарь подает ему еще один пергамент. Кровь прилила к голове прокуратора. Он спрашивает арестанта, говорил ли он когда-либо что-нибудь о великом кесаре. “Отвечай! Говорил?.. Или... не... говорил?” — Пилат протянул слово “не” и послал Иешуа в своем взгляде какую-то мысль, которую как бы хотел внушить арестанту. Он поднял руку, как бы заслоняясь от солнечного луча, и за этой рукой, как за щитом, послал арестанту какой-то намекающий взор. Но арестант честно рассказывает о добром человеке Иуде из Кириафа, который пригласил его к себе в дом и угостил. Он попросил Иешуа высказать свой взгляд на государственную власть. Его этот вопрос чрезвычайно интересовал. “В числе прочего я говорил, — рассказывает арестант, — что всякая власть является насилием над людьми и что настанет время, когда не будет власти ни кесарей, ни какой-либо иной власти. Человек перейдет в царство истины и справедливости, где вообще не будет надобна никакая власть”. После этого сделать уже ничего было нельзя. “Мысли понеслись короткие, бессвязные и необыкновенные: “Погиб!”, потом: “Погибли!..” И какая-то совсем нелепая среди них о каком-то долженствующем непременно быть — и с кем?! — бессмертии, причем бессмертие почему-то вызвало нестерпимую тоску”.
    Пилат объявил, что утверждает смертный приговор преступнику Иещуа Га-Ноцри, и секретарь записал сказанное Пилатом.
    Синедрион имел право из двух осужденных освободить одного. Прокуратор поинтересовался которого — Вар-раввана или Га-Ноцри? Они решили освободить первого. Прокуратор мягко настаивает на том, чтобы Синедрион пересмотрел свое решение, ведь преступление Вар-раввана намного тяжелее, но тот непоколебим. Ходатайство прокуратора во внимание не принимается. Прокуратор угрожает первосвященнику Кайфе. Пусть он знает, что ему отныне не будет покоя. “Ни тебе, ни народу твоему”, — говорит Пилат. Плач и стенания услышат они. И тогда вспомнит первосвященник спасенного Вар-раввана и пожалеет, что послал на смерть философа с его мирной проповедью!
    Но у Пилата есть еще дела, он просит Кайфу подождать, а сам поднимается на балкон и затем внутрь дворца. Там в затененной от солнца темными шторами комнате он имеет свидание с каким-то человеком, лицо которого было наполовину прикрыто капюшоном. Свидание это было очень кратко. Прокуратор тихо сказал человеку всего несколько слов, и тот удалился. Пилат объявляет перед толпой об освобождении Варраввана. Было около десяти часов утра.
    Глава III
    СЕДЬМОЕ ДОКАЗАТЕЛЬСТВО
    — Да, было около десяти часов утра, досточтимый Иван Николаевич, — сказал профессор.
    Иван вдруг обнаружил, что на Патриарших уже вечер. Значит, так долго профессор рассказывал. Или просто я заснул и все это мне приснилось? Нет, наверное, рассказывал, потому что Берлиоз заявил, что рассказ был чрезвычайно интересен, хотя и совершенно не совпадает с евангельскими рассказами. “Если мы начнем ссылаться на евангелия как на исторический источник...” — сказал профессор, и Берлиоз вспомнил, что то же самое говорил Бездомному, идя по Бронной к Патриаршим прудам. “Но боюсь, что никто не может под-вердить, что и то, что вы нам рассказывали, происходило на самом деле”, — заметил Берлиоз. “О нет, это может кто подтвердить!” — заговорив на ломаном языке, уверенно ответил профессор и таинственно поманил обоих приятелей к себе поближе. Те наклонились к нему... и он сказал: “Дело в том, что я лично присутствовал при всем этом”. Надо идти звонить — он явно сумасшедший. “А дьявола тоже нет?” — вдруг весело осведомился больной у Ивана Николаевича. “Нету никакого дьявола! — вскричал Иван Николаевич. — Вот наказание!” Итак, надо было добежать до ближайшего телефона-автомата и сообщить в бюро иностранцев, что на Патриарших прудах пребывает в состоянии явно ненормальном приезжий из-за границы консультант.
    — Позвонить? Ну что ж, позвоните, — печально согласился больной и вдруг страстно попросил: — Но умоляю вас на прощание, поверьте хоть в то, что дьявол существует! Имейте в виду, что на это существует седьмое доказательство, и уж самое надежное! И вам оно сейчас будет представлено.
    — Хорошо-хорошо, — фальшиво-ласково говорил Берлиоз... и устремился к тому выходу с Патриарших, что находится на углу Бронной и Ермола-евского переулка.
    А профессор прокричал:
    — Не прикажете ли, я велю сейчас дать телеграмму вашему дяде в Киев.
    У самого выхода на Бронную со скамейки навстречу редактору поднялся тот самый гражданин, которого Берлиоз принял прежде за галлюцинацию, только уже не воздушный, а обыкновенный — Берлиоз разглядел в полусумерках его усишки словно куриные перья, маленькие полупьяные глазки и высоко подтянутые, так, что были видны грязные белые носки,
    клетчатые брючки.
    — Турникет ищете, гражданин? — треснувшим тенорком осведомился
    клетчатый. — Сюда, пожалуйста!
    Берлиоз подбежал к турникету, и взялся за него рукой. Повернув его, он уже собирался шагнуть на рельсы, как вдруг зажглась надпись “Берегись трамвая!”. Тотчас подлетел и трамвай. Осторожный Берлиоз, хотя и стоял безопасно, переложил руку на вертушке турникета, сделав шаг назад. Но рука его тутже соскользнула и сорвалась, нога, словно по льду, поехала вниз по булыжному откосу, другая нога подскочила вверх, и Берлиоза выбросило на рельсы. Он пытался за что-нибудь ухватиться: успел повернуться на бок, подтянул ноги к животу и увидел стремительно надвигающееся на него совершенно белое от ужаса лицо вагоновожатой. Она рванула тормоз, вагон дернулся и подпрыгнул, полетели стекла. Тут в мозгу Берлиоза кто-то отчаянно крикнул: “Неужели?..” В последний раз мелькнула луна, и стало темно.
    Из-под трамвая выскочило что-то круглое, темное и запрыгало по булыжникам Бронной. Это была отрезанная голова Берлиоза.
    Глава IV
    ПОГОНЯ
    Все утихло — истерические крики, милицейские свистки, останки собрали и увезли в морг, а израненную стеклами вагоновожатую — в больницу, дворники смели стекла и засыпали песком кровь — а Иван Николаевич все сидел на скамье, на которую упал, не добежав до турникета. Он бросился к турникету при первом же вопле и видел, как голова подскакивала по мостовой. Мимо ходили люди, что-то восклицали, Иван ничего не слышал. И вдруг возле него остановились две женщины, и одна из них сказала: “Аннушка, наша Аннушка! С Садовой! Это ее работа! Взяла она в бакалее подсолнечного масла, да литровку о вертушку-то и разбей! А он-то, бедный, стало быть, поскользнулся да и поехал на рельсы...” Аннушка... — застряло в мозгу Ивана. Потом возникли слова “подсолнечное масло”, а потом почему-то “Понтий Пилат”. Так это же профессор сказал, что Аннушка уже разлила масло, что Берлиозу отрежет голову женщина! Значит, он не сумасшедший! Или подстроил это. Но как?
    Иван Николаевич с трудом поднялся со скамьи и бросился к профессору, который был на месте. Он стоял у скамьи, и Ивану показалось, что под мышкой у него не трость, а шпага. А на скамье сидел клетчатый, на сей раз в пенсне, в котором одного стекла вовсе не было, а другое треснуло. От этого он стал еще гаже, чем когда указывал Берлиозу путь на рельсы.
    Профессор, услышав вопрос Ивана, кто он такой, сделал вид, будто не понимает по-русски. “Документы!” — яростно крикнул Иван. Опять встрял мерзкий регент: “Гражданин! Вы что же это волнуете интуриста? Если это преступник, так надо кричать “Караул!”. А ну, давайте вместе!” Крик Ивана прозвучал одиноко и лишь вызвал недоумение каких-то девиц. Иван попытался поймать регента, но тот внезапно пропал. И вдруг он увидел его вдали, у выхода в Патриарший переулок вместе с профессором. “Но это еще не все: третьим в этой компании оказался неизвестно откуда взявшийся кот, громадный, как боров, черный, как сажа или грач, и с отчаянными кавалерийскими усами”. Он шел на задних лапах. Иван очень долго пытался нагнать троицу, но у него ничего не вышло. После самых что ни на есть странных происшествий он почему-то решил, что надо идти к Москве-реке. Он разделся, поручил одежду какому-то приятному бородачу, курящему самокрутку, и кинулся в ледяную воду. Когда он, приплясывая от холода, приблизился к месту, где была его одежда, то оказалось, что все пропало: и одежда, и бородач. Остались только полосатые кальсоны, рваная толстовка, свеча, иконка и коробка спичек. Самое плохое — это то, что исчезло удостоверение МАССОЛИ-Та. Да и как пройти в таком виде по Москве? На него обращали внимание, пришлось красться переулками. Иван шел к Грибоедову. Он наверняка там!
    Глава V
     БЫЛО ДЕЛО В ГРИБОЕДОВЕ
    Этот старинный двухэтажный дом на Бульварном кольце в глубине чахлого сада, отделенного от тротуара резной чугунною решеткой, назывался “Домом Грибоедова”, хотя какое-либо отношение его к писателю было очень-таки сомнительно. Но так его называли. Им владел тот самый МАС-СОЛИТ, во главе которого стоял несчастный Михаил Берлиоз до своего появления на Патриарших прудах. Дом называли просто— “Грибоедов”. Уютнее его просто трудно было что-нибудь придумать. Вошедший в Грибоедова первым делом невольно знакомился с извещениями разных спортивных кружков и с групповыми, а также индивидуальными фотографиями членов МАССОЛИТа, облеплявшими стены лестницы, ведущей на второй этаж. Там же, наверху, было множество самых заманчивых и даже таинственных объявлений, например: “Перелыгино”. Длиннейшая, еще от самой швейцарской на первом этаже тянулась очередь к надписи на двери, куда ежесекундно ломился народ: “Квартирный вопрос”. Было много и всяких других заманчивых объявлений, так что всякий сюда попавший сразу понимал, как хорошо живется членам МАССОЛИТа. Кроме всего прочего, на первом этаже располагался ресторан, да еще какой! Он считался лучшим в Москве. Во-первых, здесь было недорого, а во-вторых, все было свежее и готовилось как нигде. Да, было, было!.. Помнят старожилы знаменитого Грибоедова обеды с отварными судачками, со стерлядью в серебристой кастрюльке, с филейчиками из дроздов, с трюфелями... А джаз!
    В тот вечер, когда погиб Берлиоз, в половине одиннадцатого наверху горел свет только в одной комнате — двенадцать литераторов ждали на заседание председателя Михаила Александровича. Было очень душно, не помогали даже открытые окна. Литераторы нервничали, сердились и заодно сплетничали о тех, кому досталось больше благ, чем им. “Он мог бы позвонить!”
    Но не мог никуда позвонить Михаил Александрович Берлиоз из морга, куда был вызван заместитель Берлиоза по МАССОЛИТу — литератор Жел-дыбин. Решали, как лучше сделать: пришить ли отрезанную голову или выставить тело в грибоедовском зале, просто закрыв тело до подбородка черным платком?
    Ровно в полночь сердитые литераторы спустились в ресторан и опять помянули недобрым словом Михаила Александровича: все столики на прохладной веранде были, конечно, уже заняты, пришлось сесть в душных залах. И ровно в полночь грянул джаз, и тоненький мужской голос отчаянно закричал: “Аллилуйя!!” Все кругом повеселело и заплясало. Тонкий голос уже не пел, а завывал: “Аллилуйя!” Грохот золотых тарелок в джазе иногда покрывал грохот посуды, которую судомойки по наклонной плоскости спускали в кухню. Словом, ад.
    И вдруг над столиками полетело слово: “Берлиоз!!” Начались крики, суета. Приехавший Желдыбин собрал к себе из ресторана всех членов правления, и они принялись обсуждать неотложные вопросы панихиды и похорон. А ресторан зажил своей обычной ночной жизнью, только без джаза. Но вдруг у чугунной решетки вспыхнул огонечек и стал приближаться к веранде. Приближалось какое-то белое привидение. Когда оно вступило на веранду, все увидели, что это всего лишь Иван Николаевич Бездомный —известнейший поэт — в разодранной толст"овке с приколотой к ней иконкой и в кальсонах. В руке он нес зажженную свечу. “Здорово, други!” — громко проговорил он и заглянул под ближайший столик. “Нет, его здесь нет”, — тоскливо сказал он. Иван призывает всех срочно ловить консультанта, который убил на Патриарших Мишу Берлиоза. “Кто убил?” -— “Иностранный консультант, профессор и шпион!” — озираясь, отозвался Иван. Фамилии его он не помнит. С ним было еще двое, какой-то длинный, клетчатый, в треснутом пенсне... и кот черный, жирный. Я чую, что он здесь! Иван принялся заглядывать под столы. Потом начал буянить. В конце концов Ивана вынесли, спеленатого, как куклу, швейцар, милиционер, официант и поэт Рюхин и увезли в психиатрическую больницу.
    Глава VI ШИЗОФРЕНИЯ, КАК И БЫЛО СКАЗАНО
    В больнице Иван сердито ругает всех и особенно поэта Рюхина, “кулачка по своей психологии, и притом маскирующегося под пролетария”. Иван объясняет, почему появился в Грибоедове в таком странном виде, — у него украли одежду. Он ловил консультанта, который Берлиоза “нарочно под трамвай пристроил, заранее знал, что тот попадет под трамвай... он, консультант, с нечистой силой знается...”. Поэтому он взял свечечку. Этот консультант лично с Понтием Пилатом разговаривал. Иван пытается позвонить в милицию, требует выслать пять мотоциклетов с пулеметами для поимки иностранного консультанта, потом собирается уходить, но ему делают успокоительный укол, и он благополучно засыпает. Доктор говорит Рюхину, что у Ивана, очевидно, шизофрения.
    Рюхин едет на грузовике в Москву и с тоской думает, что Иван был прав. Он пишет вздор, не верит ни во что из того, что пишет. Грузовик останавливается у памятника Пушкину, и Рюхин говорит себе, что вот это пример настоящей удачливости. “Но что он сделал. Я не постигаю... Что-нибудь особенное есть в словах “Буря мглою...”? Не понимаю! Повезло!” — ядовито заключает он. У Грибоедова поэт был встречен приветливо заведующим Арчибальдом Арчибальдовичем, и через четверть часа Рюхин в полном одиночестве пил рюмку за рюмкой, понимая и признавая, что исправить в его жизни уже ничего нельзя, а можно только забыть.
    Глава VII
     НЕХОРОШАЯ КВАРТИРА
    На следующее утро Степа Лиходеев не согласился бы встать с постели даже под угрозой расстрела. В голове гудел тяжелый колокол, под закрытыми веками плавали коричневые пятна, тошнило. Степа старался хоть что-нибудь вспомнить, но припоминалось только одно — кажется, вчера он стоял неизвестно где и пытался поцеловать какую-то даму и напрашивался к ней в гости сегодня в двенадцать часов. И это еще не все. Степа никак не мог сообразить, где он находится. С трудом разлепив веки левого глаза, он увидел трюмо и понял, что лежит в собственной постели.
    “Объяснимся: Степа Лиходеев, директор театра Варьете, очнулся утром у себя в той самой квартире, которую он занимал пополам с покойным Берлиозом, в большом шестиэтажном доме, покоем расположенном на Садовой улице”. Квартира эта, № 50, пользовалась странной репутацией.
    Еще два года назад она принадлежала вдове ювелира де Фужере. Три комнаты из пяти вдова сдавала жильцам, одного из которых звали, кажется, Беломут а второго - уже не припомнить. И вот два года назад люди из этой квартиры стали исчезать. Однажды пришел милиционер, сказал тому, безымянному что его вызывают в отделение милиции в чем-то расписаться — и с тех пор не видели ни того ни другого. Второй жилец исчез в понедельник, а в среду как сквозь землю провалился Беломут - за ним заехала машина, чтобы отвезти на службу - и с концами. Мадам Беломут была в горе и отчаянии. В ту же ночь хозяйка, вернувшись с домработницей своей Анфисой с дачи, куда почему-то спешно поехала, не обнаружила в квартире гражданки Беломут. Но этого мало: двери обеих комнат, которые занимали супруги Беломут, оказались опечатанными. Анну Францевну одо-чела бессонница. На третий день она спешно уехала на дачу... и не вернулась Анфиса, оставшись одна, поплакала и легла спать во втором часу ночи. Что с ней было дальше, неизвестно, но утром Анфисы уже не было.
    Квартира простояла пустой и запечатанной только неделю, а затем в нее вселились покойный Берлиоз с супругой и Степа, тоже с супругой. И у них началось черт знает что - в течение одного месяца пропали обе супруги. Но не бесследно. Их вроде бы видели, одну в Харькове, а другую на
    Божедомке.
    Степа страдал. Он попытался позвать на помощь Мишу, ответа, как вы понимаете, не получил. Надо было вставать, хотя это было нечеловечески трудно Степа с трудом приоткрыл глаза и увидел себя в трюмо в самом жутком виде А рядом в зеркале увидел неизвестного человека в черном. Степа опустился на кровать, таращась на незнакомца. Тот поздоровался. Наступила пауза, после которой Степа с величайшим усилием спросил: “Что вам угодно?” Незнакомец объяснил, что Степа сам назначил ему свидание на десять часов утра и вот уже час, как он дожидается его пробуждения Сначала надо привести Степу в нормальный вид. Степа вдруг увидел маленький столик, а на нем белый хлеб, паюсную икру в вазочке, белые маринованные грибы на тарелочке, что-то в кастрюльке и, наконец, водку в объемистом графинчике. И вот в глазах просветлело и что-то стало вспоминаться Но только не незнакомец. Тот объяснил ему все сам. Он - профессор черной магии Воланд, вчера приехал из-за границы в Москву, тут же явился к Степе и предложил свои гастроли в варьете. Степа согласовал вопрос с Московской областной зрелищной комиссией и подписал контракт с профессором на семь выступлений. Условились, что Воланд придет сегодя к Степе в десять часов... Придя, встретил домработницу Груню, которая сказала что Берлиоза дома нет, а Степана Богдановича пусть будит сам. Увидев состояние спящего, он послал Груню за водкой н закуской. Степе захотелось взглянуть на контракт. Он был в порядке, с подписью самого Степы. Стояла и косая надпись сбоку рукою финдиректора Римского с разрешением выдать артисту Воланду десять тысяч рублей аванса. Мало того - он уже успел эти деньги получить! Степа сказал, что ему надо на минуту отлучиться, и побежал в переднюю к телефону. Груни не было, а на ручке двери в кабинет Берлиоза он увидел сургучную печать на веревке. Значит, тот что-то натворил, а ведь он, Степа, вел с ним порой сомнительные разговоры, ну не очень чтобы сомнительные, но лучше было бы таких разговоров не затевать. Но горевать было некогда. Степа позвонил финдиректору Варьете Римскому, и тот сообщил, что афиши сейчас будут готовы. Поворачиваясь от телефона, Степа увидел в немытом зеркале передней какого-то странного субъекта — длинного, как жердь, и в пенсне. Тот мелькнул и пропал, а за ним в зеркале прошел огромный черный кот. У Степы оборвалось сердце, он пошатнулся. Он прокричал Груне, что за коты тут шляются, но Воланд сказал из спальни, что кот это его, а Груни нет — он отослал ее в Воронеж, на родину. Растерянный Степа застал в спальне целую компанию — во втором кресле сидел тот самый длинный с усами-перышками и с единственным стеклышком в пенсне, а на пуфе развалился в развязной позе жутких размеров кот со стопкой водки в одной лапе и вилкой с нацепленным на нее грибочком в другой.
    У Степы потемнело в глазах, он ухватился за притолоку. Воланд заявил, что это его свита, а свите требуется место, так что кое-кто здесь лишний в квартире. И ему кажется, что это Степа. И тут случилось еще одно событие, от которого Степа сполз на пол, царапая притолоку. Прямо из зеркала вышел “маленький, но необыкновенно широкоплечий, в котелке на голове и с торчащим изо рта клыком, безобразящим и без того невиданно мерзкую физиономию. И при этом еще огненно-рыжий”. “Я вообще не понимаю, как он попал в директора, — сказал он гнусаво,.— он такой же директор, как я архиерей!.. Разрешите, мессир, его выкинуть ко всем чертям из Москвы?” “Брысь!” — вдруг рявкнул кот, вздыбив шерсть.
    Спальня завертелась вокруг Степы, он ударился о притолоку головой и, теряя сознание, подумал: “Я умираю...”
    Но он не умер. Он оказался в Ялте. Узнав это, Степа упал в обморок.
    Глава VIII
    ПОЕДИНОК МЕЖДУ ПРОФЕССОРОМ И ПОЭТОМ
    И в это же время, то есть около половины двенадцатого дня, Иван Николаевич Бездомный проснулся после глубокого и продолжительного сна. После некоторых усилий он вспомнил, что находится в лечебнице. Вошла женщина, поздоровалась, подняла штору на окне и пригласила Ивана в ванну. Ванна была роскошная. Женщина похвасталась, что такого оборудования, как в их клинике, нет нигде и за границей. Каждый день интуристы бывают. При последнем слове Ивану тут же вспомнился вчерашний консультант, и он чуть не начал рассказывать про Понтия Пилата, но вовремя сдержался. Ивану выдали белье и пижаму и повели по пустому коридору в громаднейших размеров кабинет, наполненный всяческим оборудованием. В кабинете было трое — две женщины и один мужчина, все в белом. У Ивана было три пути. Первый: кинуться на все эти лампы и замысловатые вещицы и перебить все кчертовой бабушке в знак протеста. Но сегодняшний Иван был уже не тот, что вчера, и сообразил, что таким путем он попадет в буйные. Был второй путь: немедленно начать рассказ о консультанте и Понтии Пилате. Однако вчера он убедился, что этому рассказу не верят или понимают его как-то извращенно. Оставался третий путь: замкнуться в гордом молчании. Но это не получилось. У Ивана выспросили все с самого детства и до вчерашнего дня, заодно проводя с ним всяческие медицинские манипуляции. Оказавшись снова в своей комнате и пообедав, Иван решил дожидаться главного в этом учреждении. Вот ему-то он все и расскажет. Главный действительно пришел в сопровождении многочисленной свиты. “Доктор Стравинский”, — представился он. Во время его разговора со свитой на непонятном языке Иван уловил-таки одно — “шизофрения”, уже произнесенное вчера проклятым иностранцем. Значит, он и это знал! Иван стал рассказывать доктору Стравинскому вчерашнюю историю про таинственную личность, знавшую заранее о смерти Берлиоза и о том, что Аннушка пролила масло, на котором Берлиоз и поскользнулся. Этот консультант был лично на балконе у Понтия Пилата... Его надо арестовать. Профессор выпустит Ивана, пусть идет в милицию. А к себе в квартиру он не хочет зайти? Нет, Иван пойдет прямо в милицию. Значит, через два часа он снова окажется здесь. Ведь если он явится в милицию в кальсонах (а больничную одежду при выписке у него заберут) и скажет то, что он уже не раз говорил, то очень скоро снова окажется здесь. Профессор Стравинский настойчиво советует Ивану успокоиться и обо всем написать. Заодно он его гипнотизирует.
    Глава IX
    КОРОВЬЕВСКИЕ ШТУЧКИ
    “Никанор Иванович Босой, председатель жилищного товарищества дома № 302-бис по Садовой улице в Москве, где проживал покойный Берлиоз, находился в страшнейших хлопотах, начиная с предыдущей ночи со среды
    на четверг”.
    В полночь его подняла с постели комиссия под руководством Желды-бина, сообщила о смерти Берлиоза и вместе с ним отправилась в квартиру № 50. Там никого не было. Опечатали рукописи и вещи покойного, а три комнаты, которые он занимал, перешли в распоряжение жилтоварищества. С сверхъестественной быстротой весть о гибели Берлиоза распространилась по всему дому, и с самого утра в четверг Босому стали звонить, потом являться лично. У всех была крайняя необходимость получить опустевшие комнаты. Никанора Ивановича вызывали в переднюю его квартиры, брали за рукав, что-то шептали, подмигивали и обещали не остаться в долгу. Ника-нор Иванович пустился в бега. Увидев, что повсюду его поджидают, он решил укрыться в пятидесятой квартире.
    Отдышавшись на площадке, тучный Никанор Иванович позвонил, но ему никто не открыл. Тогда он открыл дверь имевшимся у него как у председателя жилтоварищества дубликатом ключа и вошел внутрь. Он позвал Труню — в ответ молчание. Тогда он снял печать с двери кабинета, шагнул внутрь — ив изумлении застыл на месте. За столом сидел тощий, длинный гражданин в клетчатом пиджаке и в пенсне... Суетливо вскочив и задушевно разговаривая с Никанором Ивановичем, неизвестный заявил, что фамилия его Коровьев, состоит он переводчиком при особе иностранца, имеющего резиденцию в этой квартире. Никанор Иванович открыл рот. Переводчик объяснил, что иностранный артист господин Воланд приглашен директором Варьете Степаном Богдановичем Лиходеевым провести время своих гастролей, примерно недельку, у него в квартире, о чем еще вчера написал Никанору Ивановичу, поскольку сам отбыл в Ялту. Никанор Иванович с недоумением открыл портфель и обнаружил там письмо Лиходеева. Коровьев спросил, не согласится ли жилтоварищество предоставить господину Воланду на время гастролей и три комнаты покойного Берлиоза, за хорошую плату. Никанор Иванович позвонил в интуристовское бюро и с необыкновенной быстротой все было улажено. Коровьев написал в двух экземплярах контракт, сбегал в спальню и вернулся с подписью артиста-иностранца. Никанор Иванович взялконтракт, деньги и паспорт иностранца для временной прописки и положил в портфель, выпросив еще и контрамарку для себя и супруги. Напоследок переводчик ловко сунул председателю толстую хрустнувшую пачку.
    Как только он ушел, из спальни донесся низкий голос: “Мне этот Никанор Иванович не понравился. Он выжига и плут. Нельзя ли сделать так, чтобы он больше не приходил?” — “Мессир, вам стоит это приказать!..” —отозвался откуда-то Коровьев, но не дребезжащим, а очень чистым и звучным голосом.
    Он набрал какой-то номер и плаксиво сообщил, что Никанор Иванович Босой спекулирует валютой. В данный момент у него в квартире № 35 в вентиляции, в уборной, в газетной бумаге четыреста долларов. “Говорит жилец из квартиры № 11 Тимофей Квасцов. Заклинаю держать в тайне мое имя”.
    А тем временем Никанор Иванович, запершись на крючок в уборной, завернул четыреста рублей в газету и засунул в вентиляционный ход. Через несколько минут в дверь постучали. Вошли двое граждан. Первый показал документик, а второй проследовал прямехонько в уборную, где и достал сверток. Но в нем оказались не рубли, а неизвестные деньги, не то синие, не то зеленые, с изображениями какого-то старика.
    — Доллары в вентиляции, -— задумчиво сказал первый... — Ваш пакетик?
    — Нет! Подбросили враги!
    — Это бывает, — согласился первый... — Ну что же, надо остальные сдавать.
    Никанор Иванович судорожно открыл портфель, но там не было ничего: ни Степиного письма, ни контракта, ни иностранцева паспорта, ни денег, ни контрамарки. С тем его и увели.
    А еще через час неизвестный гражданин явился в квартиру № 11, выманил пальцем в переднюю Тимофея Квасцова и вместе с ним пропал.
    Глава X ВЕСТИ ИЗ ЯЛТЫ
    “В то время, как случилось несчастье с Никанором Ивановичем, недалеко от дома № 302-бис, на той же Садовой, в кабинете финансового директора Варьете Римского находились двое: сам Римский и администратор Варьете Варенуха”.
    Варенуха прятался в кабинете финдиректора от контрамарочников, которые яростно атаковали его в дни перемены программы. Их обоих беспокоило странное отсутствие Лиходеева. Капельдинер втащил толстую пачку только что напечатанных дополнительных афиш:
    Сегодня и ежедневно в театре Варьете сверх программы:
    ПРОФЕССОР ВОЛАНД Сеансы черной магии с полным ее разоблачением
    Выяснилось, что ни Варенуха, ни Римский не видели мага. Степа примчался вчера с черновиком договора, тут же велел его переписать и выдать деньги. И вот — ни мага, ни Степы.
    Римский был в ярости, Лиходеев звонил примерно в одиннадцать, сказал, что придет через полчаса, и не только не пришел, но и из квартиры исчез!
    В этот момент принесли сверхмолнию. В телеграмме было напечатано следующее: “Ялты Москву. Сегодня половину двенадцатого угрозыск явился шатен ночной сорочке брюках без сапог психический назвался Лиходее-вым директором Варьете Молнируйте ялтинский розыск где директор Лиходеев”. В результате лихорадочного обмена телеграммами и попыток связаться с квартирой Лиходеева оказалось, что Степа действительно в Ялте. Римский аккуратно сложил все полученные из Ялты телеграммы и копию своей в пачку, пачку вложил в конверт, заклеил его, надписал на нем несколько слов и вручил его Варенухе, приказав срочно отвезти куда следует. Варенуха с портфелем нырнул в свой кабинетик за кепкой. В это время затрещал телефон. Противный гнусавый голос приказал ему телеграмм никуда не носить и никому не показывать. Тут в кабинетике стало как-то быстро темнеть. Варенуха выбежал и через боковой ход устремился в летний сад. По дороге он забежал в летнюю уборную проверить, одел ли монтер в сетку лампу. И вдруг услышал за спиной мурлыкающий голос: “Это вы, Иван Савельич? Очень, очень приятно...” С этими словами котообразный толстяк, развернувшись, ударил Варенуху по уху так, что кепка слетела с головы и бесследно исчезла в отверстии сиденья. От удара толстяка вся уборная осветилась на мгновение трепетным светом, и в небе отозвался громовой удар. Потом еще раз сверкнуло, и перед администратором возник второй — маленький, с атлетическими плечами, рыжий, как огонь, один глаз с бельмом, рот с клыком. Этот съездил администратора по другому уху. В ответ опять-таки грохнуло в небе, и на деревянную крышу уборной обрушился ливень.
    “Что у тебя в портфеле, паразит? телеграммы? А тебя предупредили... чтобы ты их никуда не носил?” — пронзительно прокричал похожий на кота. “Дай сюда портфель, гад!” — прогнусавил второй, и оба они подхватили администратора под руки и понеслись с ним по Садовой. Гроза бушевала с полной силой, с крыш хлестало мимо труб. Спасти Ивана Савельевича было некому. Близкий к безумию Варенуха был в конце концов вознесен на пятый этаж шестого подъезда дома № 302-бис и брошен на пол в хорошо знакомой ему передней квартиры Степы Лиходеева. Тут оба разбойника сгинули, и появилась совершенно нагая девица — рыжая, с горящими фосфорическими глазами. Варенуха понял, что из всего случившегося с ним это и есть самое страшное. Он со стоном отпрянул к стене. А девица подошла вплотную к администратору и положила ладони рук ему на плечи. Они были ледяные даже сквозь толстовку. “Дай-ка я тебя поцелую”, — нежно сказала девица, и Варенуха лишился чувств.
    Глава XI
    РАЗДВОЕНИЕ ИВАНА
    Из заявления Ивана насчет страшного консультанта ничего не вышло. Начав с Берлиоза, он как-то незаметно перешел к Понтию Пилату и принялся подробно излагать историю прокуратора, даже попытался его нарисовать, а затем — кота на задних лапах. А когда началась гроза, Иван почувствовал себя совсем обессиленным, и вот теперь он сидел на кровати, тихо плача. Ему сделали укол в руку и сказали, что все пройдет и все забудется. Иван и вправду успокоился. Теперь он рассуждал так: “Почему, собственно, я так взволновался из-за того, что Берлиоз попал под трамвай?.. Я, в сущности, и не знал-то как следует покойника... Чего это я взбесился на этого загадочного консультанта, мага и профессора с пустым и черным глазом? К чему вся эта нелепая погоня за ним в подштанниках и со свечечкой в руках, а затем и дикая петрушка в ресторане?” — “Но-но-но, — вдруг сурово сказал прежний Иван Ивану новому, — про то, что голову Берлиозу-тоотрежет, ведь он все-таки знал заранее? Как же не волноваться?” “Что здесь дело нечисто, это понятно даже ребенку, — возражал новый Иван ветхому, прежнему Ивану. — Он личность незаурядная и таинственная на все сто. Человек лично был знаком с Понтием Пилатом! И вместо того, чтобы поднимать глупейшую бузу на Патриарших, не умнее ли было бы вежливо расспросить о том, что было далее с Пилатом и этим арестованным Га-Ноцри?” Подумаешь, задавило редактора журнала! Ну, будет другой редактор... Сон крался к Ивану, и кот прошел мимо, и на балконе возникла таинственная фигура и погрозила Ивану пальцем. И этот мужчина, прижимая палец к губам, прошептал: “Тесс!”
    Глава XII
    ЧЕРНАЯ МАГИЯ И ЕЕ РАЗОБЛАЧЕНИЕ
    Первое отделение состояло из выступления семьи велосипедистов Джул-ли. Григорий Данилович Римский сидел в своем кабинете и кусал губы. К необыкновенному исчезновению Лиходеева присоединилось совершенно непредвиденное исчезновение администратора Варенухи. Оказалось, к тому же, что телефоны в Варьете не работают. Курьер сообщил о прибытии иностранного артиста. Финдиректора почему-то передернуло, и мрачный, как туча, он отправился принимать гастролера, потому что больше было некому.
    “Прибывшая знаменитость поразила всех своим невиданным по длине фраком дивного покроя и тем, что явилась в черной полумаске. Но удивительнее всего были двое спутников черного мага: длинный клетчатый в треснувшем пенсне и черный жирный кот, который, войдя в уборную на задних лапах, совершенно непринужденно сел на диван...” В ответ на вопрос Римского, где аппаратура артиста, помощник мага проверещал, что аппаратура всегда при них. Повертев перед глазами Римского узловатыми пальцами, он внезапно вытащил из-за уха у кота золотые часы Римского с цепочкой, бывшие до того у финдиректора в жилетном кармане. Кот проделал фокус еще почище. Он, поднявшись с дивана, на задних лапах подошел к подзеркальному столику, передней лапой вытащил пробку из графина, налил воды в стакан, выпил ее, водрузил пробку на место и гримировальной тряпкой вытер усы. Прозвенел третий звонок, и все повалили из уборной вон.
    Погас свет в зале, осветилась рампа, перед публикой предстал знакомый всей Москве конферансье Жорж Бенгальский — “полный, веселый как дитя человек с бритым лицом, в помятом фраке и несвежем белье”. Он отпустил банальнейшую шутку, прошедшую в молчании публики, и объявил о выступлении знаменитого иностранного артиста мосье Воланда с сеансом черной магии. Далее он заявил, что самое интересное не столько сама магия, сколько ее разоблачение, и поскольку “мы все как один и за технику, и за ее разоблачение, то попросим господина Воланда!”. Выход мага с его длинным помощником и котом, шедшим на задних лапах, очень понравился публике. Маг потребовал кресло, и оно тут же появилось неизвестно откуда. Последовал не очень толковый (с неумным вмешательством со стороны Бенгальского) разговор мага с Фаготом-Коровьевым, затем фокус с картами, исполненный Фаготом и котом. Публика была в восторге. Фагот тыкнул пальцем в партер и объявил, что колода находится в кармане у такого-то вместе с трехрублевкой и повесткой в суд по делу об уплате алиментов. Там она и оказалась, и Фагот оставил ее ему на память. Тут кто-то
    прокричал с галерки, что это старая штука, они все из одной компании. Фагот тут же объявил, что колода в кармане у кричавшего. И оказались это не карты, а червонцы! Какой-то толстяк в середине партера попросил сыграть и с ним в такую колоду. “Авек плезир! — отозвался Фагот, — но почему же с вами одними? Все примут горячее участие! Прошу глядеть вверх!” Он бабахнул из пистолета, и из-под купола посыпались в зал белые бумажки. Денежный дождь все густел. Зрители кинулись их ловить, дело дошло до схваток, мордобоя и выводов из зала. Атмосфера накалялась, но Фагот внезапно прекратил этот денежный дождь, дунув в воздух. И тут вмешался Бенгальский. Он заявил, что это был случай так называемого массового гипноза, чисто научный опыт. Сейчас эти, якобы денежные, бумажки исчезнут. Он зааплодировал — но больше ни единый человек в зале. Наступило полное молчание, прерванное Фаготом: “Это опять-таки случай так называемого вранья, — объявил.он... — бумажки, граждане, настоящие! Между прочим, этот, — Фагот указал на Бенгальского, — мне надоел... Что бы нам такое с ним сделать?” Суровый голос на галерке предложил оторвать ему голову. Идея Фаготу понравилась. “Бегемот! — закричал он коту, — делай!” И произошло невиданное. Кот махнул, как пантера, на грудь Бенгальскому, а оттуда перескочил на голову и в два поворота сорвал ее с шеи. Зал взорвался криками ужаса. Кот передал голову Фаготу и... грозно спросил: “Ты будешь в дальнейшем молоть всякую чушь?” — “Не буду больше!” — прохрипела голова. В зале гремели крики: “Простить! Простить!” Замаскированный маг громко приказал: “Наденьте голову”. Кот нахлобучил голову на шею, даже шрама не осталось. Фагот поднял сидящего Бенгальского на ноги, сунул ему в карман пачку червонцев и выпроводил со сцены. Конферансье увезли на машине “скорой помощи”, но публика этого совершенно не заметила. Фагот развернул на сцене нечто необычайное. Он открыл дамский магазин — с персидскими коврами на полу, с громадными зеркалами, с витринами, в которых было множество парижских женских платьев, сотни дамских шляп, сотни же туфель, с гранеными флаконами и тюбиками губной помады. Черт знает откуда взявшаяся рыжая девица в черном туалете, со шрамом на шее, стояла, улыбаясь, у витрин. Фагот принялся приглашать желающих выбрать себе то, что понравится. Наконец нашлась одна смелая брюнетка, которая выбрала себе туфли и платье, зашла за занавеску, и когда появилась снова, партер ахнул — так она была хороша. Тут зрительницы ринулись к сцене, исчезали за занавеской и появлялись преображенными. Фагот объявил, что магазин закрывается до завтрашнего вечера через одну минуту. Женщины в панике хватали что попало. Ровно через минуту грянул пистолетный выстрел, все исчезло. Последней исчезла гора старых платьев и обуви. Сцена снова стала пуста и строга.
    Из ложи № 2 послышался приятный и настойчивый баритон, которому хотелось разоблачения фокусов с денежными бумажками и особенно возвращения Бенгальского на сцену. Говорил почетный гость вечера Аркадий Аполлонович Семплеяров, председатель Акустической комиссии московских театров. Он сидел в ложе с супругой и с дальней родственницей, начинающей актрисой, приехавшей из Саратова и проживавшей в квартире Аркадия Аполлоновича и его супруги. Началась небольшая перепалка между Фаготом, по мнению которого публика вроде бы не требовала никаких разоблачений, и Семплеяровым. В конце концов Фагот заявил, что, так и быть, произойдет разоблачение. Разоблачил он самого Семплеярова, который вче-ра вечером был якобы на заседании Акустической комиссии, а на самом деле пребывал в гостях у артистки Милици Андреевны Покобатько, где пробыл около четырех часов. Молодая родственница Аркадия Аполлонови-ча истерически расхохоталась. Она поняла теперь, почему роль Луизы досталась не ей. Внезапно размахнувшись зонтиком, она ударила Аркадия Апол-лоновича по голове. В этот момент кот подскочил к рампе и рявкнул на весь театр человеческим голосом: “Сеанс окончен! Маэстро! Урежьте марш!” “Ополоумевший дирижер, не отдавая себе отчета в том, что делает, взмахнул палочкой, и оркестр не заиграл, и даже не грянул, и даже не хватил, а именно, по омерзительному выражению кота, урезал какой-то невероятный, ни на что не похожий по развязности своей марш”. В Варьете началось столпотворение вавилонское. Слышались хохот и бешеные крики. Тем временем сцена опустела, и Фагот, равно как и наглый котяра Бегемот, растаяли в воздухе, исчезли, как раньше исчез маг.
    Глава XIII
    ЯВЛЕНИЕ ГЕРОЯ
    “Итак, неизвестный погрозил Ивану пальцем и прошептал: “Тсс!” Иван спустил ноги с постели и всмотрелся. С балкона осторожно заглядывал в комнату бритый, темноволосый, с острым носом, встревоженными глазами и со свешивающимся на лоб клоком волос человек лет примерно тридцати восьми”.
    Убедившись, что Иван один, он осторожно вошел. Одет он был, как и Иван, — в больничное. Пришедший спрятал в карман связку ключей и попросил разрешения сесть в кресло. Как попал он сюда, ведь балконные решетки заперты на замок? Оказалось, незнакомец стащил связку ключей у уборщицы. Тогда почему он не убежит из больницы? — Во-первых, высоко прыгать, а во-вторых, некуда бежать. “Но вы, надеюсь, не буйный? — заволновался незнакомец. — А то я не... не выношу шума, возни, насилий и всяких вещей в этом роде... особенно людского крика”. Иван признался, что вчера “засветил одному в морду”. Гостю не понравилось выражение “засветил в морду”. Ведь у человека все-таки лицо, а не морда. “Ох, как мне не везет!” — воскликнул незнакомец, узнав, что Иван поэт. Ему не нравятся его стихи, хотя он их и не читал. Иван признался, что и сам считает свои стихи “чудовищными”. “Не пишите больше!” —попросил гость умоляюще. Иван поклялся. Гость сообщил, что в 119-ю комнату привезли новенького, который бормочет про вентиляцию и про нечистую силу на Садовой.
    Так из-за чего же попал сюда Иван Бездомный? Узнав, что из-за Понтия Пилата, пришедший был потрясен совпадением. “Расскажите!” Робея и запинаясь, потом осмелев, Иван начал рассказывать вчерашнюю историю на Патриарших прудах. Было видно, что гость не принимает Ивана за сумасшедшего. Иван подробно рассказал все, что было, добравшись, наконец, до того момента, как Понтий Пилат в белой мантии с кровавым подбоем вышел на балкон.
    “О, как я угадал! О, как я все угадал!” — прошептал гость. Рассказав под конец про происшествие в Грибоедове, Иван грустно закончил: “И вот я и оказался здесь”. Гость стал успокаивать Ивана. Тот, возбужденный, потребовал от него сказать, кто же это был на Патриарших? Сатана — вот с кем встретился Иван. “Не может этого быть! Его не существует!” — “Уж кому-кому, но не вам это говорить”. Иван замолчал. Гость признался, что стал догадываться, о ком идет речь, с самого начала рассказа Ивана. Но Берлиоз... ведь он кое-что читал. Должен был его узнать. Вы-то, конечно... Ведь вы человек невежественный? Иван согласился. Ведь можно было даже узнать по лицу, разные глаза, брови! Наверняка Иван не слыхал даже и оперу “Фауст”? Но Берлиоз... То, что рассказал Иван, бесспорно, было в действительности. Тот, кого он встретил, был и у Пилата, и на завтраке у Канта, а теперь он навестил Москву. “Как-нибудь его надо изловить!” — не совсем уверенно поднял голову в новом Иване прежний, еще не окончательно добитый Иван. Гость жалеет, что это не он повстречался с Сатаной. Он бы за эту встречу отдал бы даже связку ключей — просто у него больше ничего нет. Он нищий. “А зачем он вам понадобился?” Гость долго не отвечал, потом рассказал, что и сам сидит здесь, как Иван, из-за Понтия Пилата. Год назад он написал о Пилате роман. “Вы писатель?” — “Я — мастер”, — сурово сказал незнакомец и, достав из кармана засаденную черную шапочку с вышитой на ней буквой “М”, надел ее на голову. “Она своими руками сшила ее мне”, — таинственно добавил он. Фамилии своей он не сказал, заявив, что у него ее больше нет, он отказался от нее. Иван мягко попросил рассказать хотя бы о романе. Незнакомец начал свою историю.
    ...Он историк по образованию и еще два года назад работал в одном московском музее и занимался переводами. Он знает несколько языков. Ни родных, ни знакомых в Москве у него не было.
    И вот однажды он выиграл сто тысяч рублей. И вот как он поступил: купил книг, бросил свою отвратительную комнату на Мясницкой и снял подвальчик близ Арбата — две комнаты в подвале маленького домика в садике. Бросил службу в музее и начал сочинять роман о Понтий Пилате. Мастер с тоской описывает свою прекрасную жизнь в этом подвальчике. А весной случилось нечто еще гораздо более восхитительное. Пахла сирень, и Пилат летел к концу. “Белая мантия, красный подбой! Понимаю!” — воскликнул Иван. “Именно так! Пилат летел к концу, и я уже знал, что последними словами романа будут: “...пятый прокуратор Иудеи, всадник Понтий Пилат”. Мастер пошел прогуляться и зайти в ресторан поесть. Глядя широко раскрытыми глазами на луну, гость продолжил свой рассказ.
    Эта женщина несла желтые цветы, которые он ненавидит. С Тверской она повернула в переулок и обернулась. Она глядела именно на него. И его поразила не столько ее красота, сколько необыкновенное одиночество в глазах. Они шли по разным сторонам переулка. Он чувствовал, что с ней надо заговорить, и не мог. Она заговорила первая: “Нравятся ли вам мои цветы?” _ “Нет”. Она поглядела удивленно, а он вдруг понял, что всю жизнь любил именно эту женщину. Она бросила цветы в канаву. Иван просит рассказывать дальше и ничего не пропускать. Мастер вытер неожиданную слезу рукавом и продолжал: “Любовь выскочила перед нами, как из-под земли выскакивает убийца в переулке, и поразила нас сразу обоих!” Она говорила, что вышла в тот день с желтыми цветами, чтобы он наконец ее нашел, и что если бы этого не произошло, она отравилась бы, потому что жизнь ее пуста. Она была замужем, он тоже был когда-то женат... но любили они друг друга давным-давно, не зная друг друга...
    Она приходила к нему в подвальчик каждый день, а он ждал ее с замиранием сердца. Они стали совершенно неразлучны. Оба решили, что столкнула их на углу переулка и Тверской сама судьба и что созданы они друг для друга навек. Он работал, а она перечитывала написанное, а перечитав, шила вот эту самую шапочку. Она сулила славу, она подгоняла его и вот тут-то стала называть мастером. Она говорила, что в романе ее жизнь.
    Роман был дописан в августе и перепечатан машинисткой в пяти экземплярах. “И я вышел в жизнь, держа его в руках, и тогда моя жизнь кончилась”, — прошептал мастер. Рассказ его стал более бессвязен. Его ужасно поразил редактор, к которому он пришел. Его больше интересовало, кто таков автор, давно ли пишет, ведь о нем ничего не было слышно раньше. Он задал совсем идиотский вопрос: кто это его надоумил сочинить роман на такую странную тему? Мастеру все это надоело, и он спросил напрямик, напечатают ли его роман или нет. Оказалось, все зависело от критиков Латунского и Аримана и литератора Мстислава Лавровича. Мастер пришел через две недели, и ему сказали, что вопрос о напечатании романа отпадает. Рассказ Иванова гостя становился все путанее... Он говорил про косой дождь и отчаяние в подвальчике, о том, что он ходил куда-то еще. Из его слов Иван догадался, что какой-то другой редактор напечатал большой отрывок вкладным листом в газете. И тут посыпались статьи Аримана, Лавровича, Латунского. Автора обвиняли в том, что он пытается протащить в печать апологию Иисуса Христа, надо ударить по пилатчине и тому богомазу, который вздумал протащить ее в печать. Статья Латунского называлась: “Воинствующий старообрядец”.
    Настали совершенно безрадостные дни. Роман был написан, делать было больше нечего, и они сидели на коврике у печки и смотрели в огонь. Стали расставаться чаще, чем раньше. И тут у него завелся друг, журналист Ало-изий Могарыч. Он рассказал, что холост, живет рядом примерно в т.акой же квартирке и ему там тесно. На жену мастера этот Алоизий произвел отталкивающее впечатление. Мастер думал иначе. Алоизий заставил его прочесть ему весь роман, отозвался очень лестно.
    А статьи все не прекращались. Над первыми из них мастер смеялся. Второй стадией было удивление. А затем пришла третья стадия — страха. Страха вообще. Например, он стал бояться темноты. Жена похудела и побледнела, говорила, что надо все бросить и уехать на юг к Черному морю, потратив все оставшиеся деньги. Она сказала, что сама купит билет. Мастер отдал ей все десять тысяч, которые еще оставались. Она удивилась, зачем так много, но он сказал, что боится воров и просит ее поберечь деньги до отъезда. Она сказала, что придет завтра. Это было в сумерки, в половине октября. Она ушла, а он лег и заснул, не зажигая лампы. Он лег заболевающим, проснулся больным. Ему казалось, что осенняя тьма выдавит стекла, вольется в комнату, и он захлебнется в ней, как в чернилах. Он с трудом добрался до печки и разжег ее. Нашел в передней вино и стал пить из горлышка. Страх немного притупился. Он сидел перед открытыми дверцами печи и шептал: “Догадайся, что со мною случилась беда. Приди, приди, приди!” Но никто не шел. Тогда случилось последнее. Мастер принялся бросать в печь свой роман. В это время кто-то стал царапаться в окно. Это была она. Она еще успела выхватить из огня одну обгоревшую лишь по краям пачку, повалилась на диван и судорожно заплакала. Когда она утихла, мастер сказал ей, что возненавидел этот роман, что он болен, ему страшно.
    “Вот так приходится платить за ложь, — говорила она, — и больше я не хочу лгать. Я осталась бы у тебя и сейчас, но мне не хочется это делать таким образом”. Мужа вызвали внезапно на завод, но завтра утром она с ним объяснится, скажет, что любит другого, и навсегла вернется сюда. “Не бойся. Потерпи несколько часов. Завтра утром я буду у тебя”. Это и были ее последние слова в моей жизни”.
    Больной на минуту скрылся на балконе, потом, вернувшись, сообщил, что в 120-ю комнату привезли человека, который просит вернуть ему голову. В коридоре еще не утих шум, когда гость начал говорить Ивану на ухо так тихо, что то, что он рассказал, стало известно лишь одному поэту, за исключением первой фразы: “Через четверть часа после того, как она покинула меня, ко мне в окна постучали”. То, о чем рассказывал больной на ухо, по-видимому, очень волновало его. Страх и ярость были в его глазах. Когда перестали доноситься звуки извне, гость заговорил громче. Вот так, в половине января, в том же самом пальто, только с оборванными пуговицами, мастер оказался на улице. В его бывших комнатах играл патефон. Идти было некуда. Он попросил шофера грузовика привезти его сюда. Иван удивлен: почему мастер не дал знать о себе ей? Но, по мнению мастера, разве можно посылать письма, имея такой адрес? “Сделать ее несчастной? На это я не способен”. Мастер находится здесь уже около четырех месяцев, считает себя неизлечимым. Иван просит его рассказать, что было дальше с Иешуа и Пилатом. Гость не хочет говорить. Он уходит.
    Глава XIV
    СЛАВА ПЕТУХУ!
    Не дождавшись, пока составят протокол, Римский убежал к себе в кабинет. Он сидел за столом и рассматривал магические червонцы. У финдирек-тора ум заходил за разум. Вдруг на фоне несшегося от входа Варьете шума раздалась милицейская трель. Потом еще одна, потом хохот и улюлюканье. Было ясно, что на улице происходит что-то пакостное и скандальное. И это наверняка связано с отвратительным сеансом в Варьете. Выглянув в окно, он убедился, что все так и есть. В ярком свете фонарей он увидел на тротуаре внизу даму в одной сорочке и фиолетовых панталонах, хотя в шляпке и с зонтиком. Вокруг дамы веселилась толпа. Подальше Римский заметил еще одну даму в белье. Молодые люди в кепках улюлюкали и хохотали. Римский отошел от окна и сел за стол. Как ни странно, шум и свист утихли довольно скоро. Надо было действовать. Виноват во всем Лиходеев, на него и спишем. Два раза финдиректор собирался позвонить, и оба раза не решался. И вдруг телефон зазвонил сам. “Тихий, в то же время вкрадчивый и развратный женский голос шепнул в трубку: “Не звони, Римский, никуда, худо будет”.
    Финдиректора охватил страх. Надо было побыстрее уходить из театра. На всем втором этаже никого нет, кроме него. Как он пойдет по пустым коридорам? У него оборвалось сердце, когда он заметил, что в замке двери поворачивается ключ. В кабинет бесшумно вошел Варенуха. Римский рухнул в кресло: “Боже, как ты меня испугал!” Варенуха думал якобы, что Римский уже ушел. Но странно, зачем же Варенуха пришел в кабинет Римского, зная, что его здесь нет? Ведь у него есть свой собственный кабинет. А потом, внизу дежурный непременно сообщил бы ему, что Римский на месте. Варенуха долго, с многочисленными и странными подробностями принялся рассказывать про фокусы Лиходеева, который в никакой Ялте вовсе не был, а пил в трактире под Москвой. Перечисленных безобразий было так много, что они потеряли всякую достоверность. Римский решил, что все это — ложь. Как только Римский при-шел к этому заключению, по его спине пополз страх, да еще почудилось, что по полу потянуло гнилой малярийной сыростью. Римскому угрожала опасность, в чем он скоро убедился. Сзади кресла, на полу, лежали две перекрещенные тени. Отчетливо была видна на полу теневая сцинка кресла и его ножки, но над спинкой на полу не было теневой головы Варенухи, а под ножками не было ног администратора. Варенуха тут же понял, что раскрыт. Отпрыгнув от кресла, он быстро закрыл замок двери. Финднректор отчаянно оглянулся и увидел в окне прильнувшее к стеклу лицо голой девицы. Она просунулась в форточку, стараясь открыть нижнюю задвижку. Варенуха караулил дверь, подмигивая девице в окне. И вот рама стала открываться. Римский прислонился к стене, заслоняясь портфелем. Покойница вступила на подоконник. И в этот момент из сада долетел радостный крик петуха. Горластый дрессированный петух трубил, возвещая, что к Москве с востока катится рассвет. Лицо девицы перекосилось от дикой ярости, она выругалась, а Варенуха у дверей взвизгнул. Крик петуха повторился. При третьем крике девица повернулась и вылетела вон из окна. Вслед за нею, вытянувшись горизонтально в воздухе, медленно выплыл в окно Варенуха.

Вскоре седой как снег, без единого черного волоса старик, который недавно еще был Римским, сидел в поезде и ехал в Ленинград.
    Глава XV
    СОН НИКАНОРА ИВАНОВИЧА
    До того, как попасть в 119-ю комнату, Никанор Иванович Босой, председатель жилтоварищества, у которого нашли неведомо откуда взявшуюся валюту, поговорил, конечно, кое с кем в определенном месте. Но ничего не выяснилось. Никанор Иванович ссылался на какого-то Коровьева, которого надо изловить, поскольку он нечистая сила. “Вон он! Вон он за шкафом! Вон ухмыляется!” После этого было решено, что Никанор Иванович ни к каким разговорам не пригоден.
    На Садовой, в квартире № 50 все оказалось в порядке. Никанора Ивановича доставили в клинику Стравинского, сделали успокоительный укол. И его посетило сновидение, порожденное, конечно, дневными событиями. В большом красивом зале все сидели на полу, а на сцене сидел в кресле за столиком молодой приятный человек. Он вызывал сидящих по очереди на сцену и уговаривал сдавать валюту. С некоторыми это получалось. Артист Куроле-сов исполнил отрывки из “Скупого рыцаря” поэта Пушкина, что тоже возымело эффект. Потом лампы погасли и издали донесся тенор, который пел: “Там груды золота лежат и мне они принадлежат!” Вдруг зал осветился, поварята втащили чан с супом и лоток с черным хлебом. Повар, угрожающе разговаривавший с Никанором Ивановичем, вдруг превратился в фельдшерицу Прасковью Федоровну, держащую на тарелочке, накрытой марлей, шприц. Ему сделали еще один укол, и он заснул без всяких сновидений. Но из-за его выкриков тревога передалась в 120-ю комнату, где больной проснулся и стал искать свою голову, и в 118-ю, где забеспокоился неизвестный мастер, по балкону тревога перелетела к Ивану, он проснулся и заплакал. Но врач быстро всех успокоил, и они стали засыпать. Заснул и Иван, и последнее, что он слышал наяву, было предрассветное щебетание птиц в лесу. Но они вскоре умолкли, и ему стало сниться, что солнце уже снижалось над Лысой горой, и была эта гора оцеплена двойным оцеплением...
    Глава XVI
    КАЗНЬ
    “Солнце уже снижалось над Лысой горой, и была эта гора оцеплена двойным оцеплением”. Первую цепь образовала примчавшаяся первой кавалерийская ала. Они оцепили все подножие невысокого холма, оставив свободным только один подъем на него с яффской дороги. Через некоторое время к холму пришла вторая когорта, поднялась на ярус выше и венцом опоясала гору. Наконец подошла кентурия под командой Марка Крысобоя. Она шла двумя цепями вдоль дороги, а между ними ехали на повозке трое осужденных. За ними двигались другие, нагруженные столбами с перекладинами, веревками, лопатами, ведрами и топорами. На этих повозках ехали шесть палачей. За ними ехали верхом кентурион Марк, начальник храмовой стражи Ершалаима и тот самый человек в капюшоне, с которым разговаривал прокуратор в темной комнате. Процессия замыкалась солдатской цепью, а за нею шли тысячи две любопытных, не испугавшихся адской жары.
    Жар был невыносим, командир алы то и дело пил из кожаного ведра и смачивал свой тюрбан. Солдатам он разрешил сделать из воткнутых в землю пик пирамиды и накрыть их своими белыми плащами. Под этими шалашами можно было укрыться от солнца. Когда пошел четвертый час казни, не осталось ни одного любопытного. Всех прогнало солнце. Человек в капюшоне сидел недалеко от столбов на табурете. Но это неверно, что солнце прогнало всех. Один был, просто не всем он был виден. Он поместился на неудобной стороне холма и сидел там на камне с самого начала, то есть вот уже четвертый час. Мучения этого человека были так велики, что временами он заговаривал сам с собой: “О, я глупец! Падаль я, а не человек!” На одном из пергаментов, лежавших перед ним на камне, он написал: “Бог! За что гневаешься на него? Пошли ему смерть!” У человека этого был план убить Иешуа еще по дороге, но из этого ничего не получилось. Да и вообще произошла страшная неудача. Позавчера днем Иешуа и Левий гостили у одного огородника под Ершалаимом — тому очень нравились проповеди Иешуа. В город они собирались отправиться к вечеру, но Иешуа почему-то заспешил и ушел около полудня один. Это была первая ошибка Левия Матвея. Он не пошел вечером в Ершалаим — на него напала неожиданная тяжелая болезнь, и он пролежал до самой пятницы. Придя в Ершалаим, Левий был в толпе и слышал, как прокуратор объявлял приговор. Вот тогда-то он решил убить Иешуа по дороге, чтобы избавить от мучений, но не получилось. Когда истек четвертый час казни, мучения Левия достигли предела и он проклял бога. Тут подул ветер, небо стала затягивать грозная туча. Он стал просить, чтобы молния ударила в столб Иешуа. В пятом часу страданий прискакал командир когорты и, приветствуя трибуна, двинулся к палачам. Трибун же пошел к человеку в капюшоне, что-то негромко сказал ему, и они пошли к столбам. Несчастных мучеников умертвили.
    Ливень хлынул внезапно и застал кентурии на полдороге на холме. Вода хлынула вниз потоками. Через несколько минут на холме остался только один человек. С великим трудом добравшись до столба, он припал к ногам Иешуа. Он перерезал веревки на голенях, поднялся на нижнюю перекладину, обнял Иешуа и освободил руки от верхних связей. Голое влажное тело Иешуа обрушилось на Левия и повалило его наземь. Левий хотелуже уносить его, когда ему пришла в голову мысль. Он перерезал веревки и на двух других столбах, и два тела обрушились на землю. Через несколько минут на вершине холма остались только эти два тела и три пустых столба.
    Глава XVII БЕСПОКОЙНЫЙ ДЕНЬ
    Утром в пятницу, то есть на другой день после проклятого сеанса, все оставшиеся в наличности служащие Варьете — бухгалтер Василий Степанович Ласточкин, два счетовода, три машинистки, обе кассирши, курьеры, капельдинеры и уборщицы занимались тем, что, сидя на подоконниках окон, выходящих на Садовую, смотрели на то, что там делается. Под стеною Варьете выстроилась в два ряда многотысячная очередь. Взволнованно обсуждался вчерашний сеанс черной магии. Сам Василий Степанович на представлении не был, а потому с изумлением слушал россказни о происшедших чудесах, о полуголых дамочках и просто не знал, что ему делать, ведь он теперь оказался главным во всем Варьете. Прибыла пешая и конная милиция, навела некоторый порядок, но длиннейшая змея очереди все равно вызывала удивление прохожих.
    В самом здании трещали беспрерывно телефоны, требовали Лиходеева, Варенуху и Римского. Примчалась мадам Римская и впала в истерику. Милиция привела розыскную собаку; та, оказавшись в кабинете Римского, зарычала, оскалила зубы и поползла с каким-то выражением тоски и ярости в глазах к разбитому окну. Потом дико завыла. Вообще было много неясного. Вчера афиши были — сегодня не оказалось ни одной. Договор с магом исчез. И вообще, как его фамилия? Побывали на квартире Лиходеева, но не обнаружили ни его самого, ни Груни, ни даже председателя правления Никанора Ивановича. Пора уже было открывать кассу, но как можно? Повесили объявление об отмене сегодняшнего спектакля. Очередь повозмуща-лась и постепенно рассосалась.
    Бухгалтеру Василию Степановичу оставалось выполнить две задачи: доложить в Комиссии зрелищ и увеселений облегченного типа о вчерашнем и сдать вчерашнюю выручку в финзрелищном секторе. Когда он вышел с туго набитым портфелем, то шоферы трех такси тут же укатили прочь. Шофер четвертой потребовал показать, чем он будет расплачиваться. За червонец ехать отказался. Бухгалтер, ничего не понимая, вынул из бумажника две трешки. Дело в том, что пассажиры расплачиваются червонцами, шоферы дают сдачу, а она превращается потом черт знает во что — то в бумажку от нарзана, то в пчелу...
    В канцелярии Зрелищной комиссии царила суматоха. Оказалось, на месте председателя за столом сидит только один костюм и притом разговаривает. А случилось все, по словам Анны Ричардовны, секретарши директора, следующим образом: в приемную вошел здоровый черный кот и — шасть в кабинет. Садится против Прохора Петровича в кресло. Поднялся скандал, председатель и вскричал: “Да что же это такое? Вывести его вон, черти б меня взяли!” Кот и говорит: “Что ж, это можно!” — и остался один костюм да голос. Да еще он все пишет и по телефону говорит!
    Не добившись толка, добросовестный Василий Степанович решил сходить в филиал. Он был недалеко. Там все пели хором: “Славное море священный Байкал”. Допев до конца, через минуту запевали снова. Валерьянка помогла, но ненадолго. Впрочем, этого хватило, чтобы узнать, в чем тут дело. Заведующий филиалом был ярый любитель всяческих кружков: по изучению Лермонтова, пинг-понга и проч. Он-то и привел “какого-то сукиного сына” в клетчатых брючонках, в треснутом пенсне, который отрекомендовался как видный специалист по организации хоровых кружков. Заведующий обрадовался и решил вовлечь всех до единого. Грянули. И славно грянули. Клетчатый, действительно, понимал свое дело. После первого куплета, сказав: “Я на минуточку!”, исчез, а они все поют. Вскоре подъехали три грузовика, на них погрузился весь состав филиала во главе с заведующим и отправился к профессору Стравинскому. Василий Степанович тем временем решил сдать деньги. Он заполнил форму и стал распаковывать свой груз. У него зарябило в глазах: это были пачки канадских долларов, английских фунтов и многое другое. “Вот он, один из этих штукарей из Варьете”, — послышался грозный голос над онемевшим бухгалтером. И Василия Степановича арестовали.
    Глава XVIII
    НЕУДАЧЛИВЫЕ ВИЗИТЕРЫ
    Из Киева приезжает дядя покойного Берлиоза, Максимилиан Андреевич Поплавский. Еще позавчера поздно вечером он получил телеграмму: “Меня только что зарезало трамваем на Патриарших. Похороны пятницу, три часа дня. Приезжай. Берлиоз”. Всю нелепость текста дядя списал на неумение почты и немедленно стал собираться в Москву. Он очень спешил. В жизни своей ничего он так не хотел, как переехать в Москву. Нужно было во что бы то ни стало унаследовать квартиру племянника на Садовой, для чего, хотя бы временно, прописаться в трех комнатах покойного племянника. Но в правлении жилтоварищества никого не оказалось. Поплавский поспешил в квартиру № 50. На звонок ему открыли, но в полутемной передней, где он оказался, не было никого, кроме громаднейшего черного кота, сидящего на стуле. Максимилиан Андреевич покашлял, потопал ногами, и тогда дверь кабинета открылась и в переднюю вышел Коровьев. Поплавский представился. Коровь-ев при одном упоминании имени Берлиоза вдруг весь застрясся от слез, подробно описал, всхлипывая, катастрофу и побежал принимать “триста капель эфирной валерьянки”. Телеграмма, как выяснилось, была дана котом, который самым грубым образом потребовал паспорт, отменил присутствие По-плавского на похоронах и повелел ехать к месту жительства. Вызванный им Азазелло, маленький, прихрамывающий, обтянутый черным трико, с ножом, засунутым за кожаный пояс, с желтым клыком, с бельмом на левом глазу, прогнусил: “Надеюсь, уже все понятно?”, приказал сидеть в Киеве тише воды, ниже травы и ни о каких квартирах в Москве не мечтать. Азазелло отдал паспорт Поплавскому, поднял чемодан, другой рукой распахнул дверь и вывел дядю Берлиоза на площадку лестницы. И это не все. Открыв без всякого ключа чемодан, Азазелло вынул из него жареную курицу в промасленной газете и положил ее на площадке. Остальное спихнул ногой вниз в пролет лестницы. А потом со всей силы ударил Поплавского курицей, так что туловище ее отскочило, а нога осталась в руках Азазелло. Все смешалось в доме Облонских, как справедливо выразился знаменитый писатель Лев Толстой. Именно так и сказал бы он в данном случае. Все смешалось в глазах Поплавского, летевшего по лестнице с паспортом в одной руке. Мимо пропрыга-ла безногая курица. Когда Поплавский присел на деревянный диванчик, чтобы перевести дух, возле него остановился “малюсенький пожилой человек с необыкновенно печальным лицом, в чесучовом старинном костюме и твер-дои соломенной шляпе с зеленой лентой” и спросил, где квартира номер пятьдесят. “Выше!” — ответил Поплавский. Внизу, у выходной двери, он заприметил какую-то каморку с выбитым дверным стеклом. Он нырнул в нее и стал ждать. Из каморки была видна выходная дверь. Ждать пришлось долго. Наконец послышался голос грустного человека... но он почему-то возвращается обратно в квартиру! На сей раз все произошло быстро. Шажки. Отчаянный крик. Мяуканье кошки. Быстрые, дробные шажки вниз! Итак, проверка квартиры была проведена. Максимилиан Андреевич выбежал во двор, и троллейбус унес его к Киевскому вокзалу.
    С маленьким же человеком приключилось следующее. Андрей Фокич Соков был буфетчиком в Варьете. Пока шло следствие, он решил сходить к самому магу. Так он оказался у квартиры № 50. Открыла ему голая девица в кружевном фартучке и с белой наколкой на голове. Соков сказал, что хотел бы поговорить с гражданином артистом. Войдя, он был поражен убранством комнаты. В камине, хотя дело было весной, пылал огонь, но жарко не было. Перед камином сидел громадный черный котище. На столе стояло множество пузатых, пыльных и заплесневевших бутылок. У камина маленький рыжий на длинной шпаге жарил куски мяса. “Ну-с, чем я вам могу быть полезен?” — раздался тяжелый бас. “Я являюсь заведующим буфетом театра Варьете...” — “Ни слова больше! — заговорил с большим жаром артист. — Я проходил вчера мимо вашей стойки и до сих пор не могу забыть ни осетрины, ни брынзы. Драгоценный мой! Брынза не бывает зеленого цвета. Ей полагается быть белой...” — “Я не по этому делу, — заговорил ошеломленный Андрей Фокич, — и осетрина здесь ни при чем”. — “То есть как это ни при чем?” — “Осетрину прислали второй свежести”, — сообщил буфетчик. “Это вздор! Свежесть бывает только одна — первая, она же и последняя...” — “Я не по этому делу пришел!” — твердо сказал буфетчик. Он рассказал, что посетители расплачивались червонцами с сеанса, а он давал сдачи нормальными деньгами. У него убытки сто девять рублей. Ко-ровьев из соседней комнаты тут же назвал сумму тайных сбережений буфетчика — двести сорок девять тысяч в пяти сберкассах. А Воланд добавил, что и эта сумма ему уже не нужна, потому что он умрет через девять месяцев, в феврале будущего года, от рака печени. То есть ему осталось жить девять месяцев, по двадцать семь тысяч в месяц, а еще есть золотые десятирублевки.
    Андрей Фокич Соков кинулся к специалисту по печени профессору Кузьмину. Он только что узнал из верных рук, что умрет в феврале будущего года от рака печени. Профессор, ни слову не веря, решил все-таки сделать все анализы. Позже профессор посмотрел на то место, куда буфетчик положил плату, тридцать рублей, но вместо них увидел три этикетки с бутылок минеральной воды. Профессор быстренько проверил, на месте ли его пальто. Вернувшись в кабинет, он на том месте, где лежали этикетки, увидел вдруг черного котенка, мяукавшего над блюдечком с молоком. Началось что-то странное. Через двор пробежала знакомая дама в одной рубашке, в комнате дочери профессора патефон заиграл “Аллилуйя”, а за спиной у профессора раздалось воробьиное чириканье. По столу прыгал крупный воробей. Он не просто прыгал, а приплясывал, нагло поглядывая на профессора. Затем разбил оконное стекло и улетел. А за столом оказалась в косынке сестры милосердия женщина с сумочкой с надписью “Пиявки”. Профессор завопил, посмотрев на ее рот: он был мужской, кривой, до ушей, с одним клыком. Глаза у сестры были мертвые. Она сгребла этикетки и стала таять в воздухе.
    ЧАСТЬ ВТОРАЯ
    Глава XIX
    МАРГАРИТА
    “За мной, читатель! Кто сказал тебе, что нет на свете настоящей, верной любви! Да отрежут лгуну его гнусный язык!
    За мной, мой читатель, и только за мной, и я покажу тебе такую любовь!”
    Напрасно думал мастер, что она его забыла. Она его не забыла. Мастер не открыл тайну Иванушке. Так вот, возлюбленную его звали Маргаритой Николаевной. Она была красива и умна. Ее жизни могли бы позавидовать сотни женщин — муж ее был очень крупный специалист, молод, красив, добр и обожал ее. Они занимали целый верх прекрасного особняка в одном из переулков близ Арбата. Маргарита Николаевна никогда не нуждалась в деньгах, у нее было все. Но счастлива не была, ни одной минуты! Что ей нужно было? Очевидно, она говорила правду, ей нужен был он, мастер, а вовсе не особняк, не сад и не деньги. Она любила его. Трудно себе даже представить, что испытала Маргарита, когда, придя на другой день в домик мастера (с мужем, к счастью, она поговорить не успела), узнала, что мастера уже нет. Она попыталась хоть что-то узнать об этом и ничего не узнала. Тогда она вернулась в свой особняк. Она корила себя за то, что опоздала, хотя и пришла честно, как обещала. Слишком поздно!
    В таких мучениях Маргарита прожила всю зиму и дожила до весны. В тот день, когда в Москве бушевала кутерьма, вызванная приездом черного мага, когда арестовали бухгалтера и произошло еще множество других глупостей, Маргарита проснулась с предчувствием, что сегодня наконец-то что-то произойдет. И она стала укреплять это предчувствие. Обязательно что-то произойдет! Мой сон был вещий, я ручаюсь.
    Ей действительно приснился необычный сон. Она оказалась в карой-то унылой местности под пасмурным небом ранней весны. Кружилась беззвучно стая грачей. Под корявым мостиком весенняя речонка, полуголые деревья, одинокая осина и далее, за каким-то огородом, деревянное строение — не то баня, не то кухня. Вокруг все так уныло, что хочется повеситься. И вот, распахивается дверь этой бани и появляется он. Далеко, но он отчетливо виден. Оборван, волосы всклокочены, небрит. В больных глазах тревога. Манит ее рукой, зовет. Маргарита по кочкам побежала к нему — и проснулась.
    “Этот сон, — думала Маргарита, — может означать только одно из двух, — если он мертв и поманил меня, то это значит, что приходил за мною, и я скоро умру. Наконец-то моим мучениям придет конец. Или он жив, тогда сон может означать только одно, что он напоминает мне о себе! Он хочет сказать, что мы еще увидимся! Да, мы увидимся очень скоро”.
    Маргарита Николаевна надевала пальто, чтобы идти гулять, когда Наташа, ее домработница, принялась ей рассказывать, как вчера голые женщины бегали по улице и что она сама сегодня видела в гастрономе одну даму, у которой вдруг исчезли с ног туфли. Послушав в троллейбусе странный разговор про какого-то покойника, у которого украли голову, Маргарита вышла и села под Кремлевской стеной на одну из скамеек, поместившись так, чтобы ей был виден манеж. Ровно год назад она сидела здесь рядом с ним. Ей стало грустно. Но вдруг утренняя волна ожидания чего-то всколыхнулась снова. “Да, случится!”
    Мимо прошествовала какая-то странная похоронная процессия. Лица провожавших выражали скорее не скорбь, а нечто иное... Интересно знать, кого это хоронят с такими удивительными лицами?
    — Берлиоза Михаила Александровича, — послышался рядом носовой мужской голос, — председателя МАССОЛИТа. Везут покойника, а думают только о том, куда девалась его голова!
    — Какая голова? — спросила Маргарита, глядя на соседа. Он оказался маленького роста, пламенно-рыжий... в общем, Азазелло, чего Маргарита, конечно, не знала.
    - Так, стало быть, литераторы за гробом идут? Среди них нету критика Латунского?
    Азазелло показал ей его. Оказалось, что он знает, как ее зовут, и послан к ней по делу. Ее приглашают сегодня в гости. Маргарита разгневалась. Он что, уличный сводник? Они немножко поругались, и вдруг Азазелло стал цитировать строки из романа мастера... Пропал Ершалаим, великий город, как будто не существовал на свете... Так пропадите же вы пропадом с вашей обгоревшей тетрадкой и сушеной розой! Сидите здесь на скамейке одна и умоляйте его... чтобы ушел из памяти!
    — Молю, скажите только одно, он жив? Не мучьте!
    — Ну, жив, жив...
    Азазелло говорит Маргарите, что там, куда ее приглашают, она сможет узнать о мастере. Маргарита тут же соглашается. Азазелло вручает ей круглую золотую коробочку с магической мазью. Ровно в половине десятого вечера пусть она разденется донага и натрет мазью лицо и все тело. В десять он ей позвонит. Ее доставят куда нужно.
    Глава XX
    КРЕМ АЗАЗЕЛЛО
    Окно в спальне Маргариты, задернутое шторой, полыхало светом. Были зажжены все огни, освещая полный беспорядок — кругом все валялось, лежало и стояло. Пахло духами. Маргарита Николаевна сидела перед трюмо в купальном халате, не отводя глаз от часов. Но вот время пришло. Сердце у Маргариты стучало. Она открыла коробочку и увидела в ней жирный желтоватый крем. Он как будто пахнул болотной тиной, болотными травами и лесом. Маргарита подцепила пальцами немного крема и стала размазывать по лбу и щекам. Потом взглянула в зеркало и расхохоталась. Ощипанные пинцетом в ниточку брови сгустились и черными ровными дугами легли над зазеленевшими глазами. Тонкая морщинка на переносице, появившаяся в октябре, когда пропал мастер, исчезла без следа. Кожа на висках, у глаз, на щеках разгладилась, налилась ровным цветом, а парикмахерская завивка волос развилась. На Маргариту смотрела из зеркала от природы кудрявая черноволосая женщина, безудержно хохочущая. Нахохотавшись, она сбросила халат и начала втирать крем в кожу тела. Оно порозовело и загорелось, исчезла боль в виске, мускулы рук и ног окрепли, а затем тело Маргариты потеряло вес. Она подпрыгнула и повисла в воздухе, потом опустилась. Маргарита изменилась и внутренне, чувствуя себя свободной от всего. Но о своем последнем долге она не забыла — написала записку мужу о том, что никогда не вернется и искать ее бесполезно. Громадный ворох своих вещей Маргарита подарила Наташе. Та не могла оторвать глаз от Маргариты.
    В это время со стороны переулка послышалось пыхтение подъехавшей машины. Это приехал Николай Иванович, сосед с нижнего этажа. Обнаженная Маргарита, усевшись на подоконник, мгновенно прервала топоток соседа, который опустился на скамейку, не отрывая от нее глаз. За спиною Маргариты грянул телефон. Он сказал, что пора вылетать и пусть, когда будет пролетать над воротами, крикнет: “Невидима!” В дверь что-то постучало. В комнату влетела половая щетка, щетиной вверх. Маргарита взвизгнула от восторга и вскочила на щетку верхом. Только тут она вспомнила, что забыла одеться, и схватила с кровати что-то голубое. Скользнув вниз с окна, Маргарита увидела ошеломленного Николая Ивановича и, зловеще захохотав, накрыла голубой сорочкой его голову. Потом обернулась, чтобы посмотреть последний раз на дом, где она так долго мучилась, и увидела искаженное изумлением лицо Наташи. “Прощай!” — крикнула она ей, а затем, над воротами: “Невидима!”
    Глава XXI
    ПОЛЕТ
    Маргарита летела над переулками беззвучно, очень медленно и невысоко, примерно на уровне второго этажа. Но все равно ударилась обо что-то. Надо быть поосторожнее. Она принялась нырять между арбатскими проводами. Ее внимание привлек громадный роскошный, совершенно новый дом. Маргарита спустилась вниз и прочла вывеску: “Дом Драмлита”. Со щеткой под мышкой она вошла в подъезд и прочла список жильцов. А вот и Латунский! Это он погубил мастера! Квартира 84, но дома никого не было. Под счастливой звездой родился критик Латунский, иначе это был бы его последний час. Маргарита высчитала окна квартиры с улицы и сквозь открытое окно проникла внутрь. Она зажгла повсюду свет, удостоверилась, что находится в нужной квартире, — и начала погром. Из кухни в коридор уже бежала вода. Полную чернильницу чернил она вылила в двуспальную кровать. Разбила вдребезги ни в чем не виноватый рояль. Она била и крушила все, что попадалось ей на глаза и под руку. Потолки нижних квартир набухли, начались звонки в дверь. Пора! Напоследок Маргарита поднялась на метр вверх и ударила по люстре. Выплыв наружу, Маргарита разбила вдребезги все окна квартиры Латунского и других квартир. Но вдруг остановилась: за крайним окном третьего этажа сидел испуганный мальчик лет четырех. Он был один. Наверное, все побежали смотреть. “Мама, я боюсь”, — сказал мальчик. “Не бойся, маленький, — сказала Маргарита, пытаясь говорить как можно мягче, — это мальчишки стекла били”. — “А ты где, тетя?” — “А меня нету, — ответила Маргарита. — Я тебе снюсь”. — “Ну, снись, снись...” — согласился мальчик. Маргарита полетела на юг. Внизу вспыхивали и гасли, оставаясь позади, города. Маргарита замедлила ход и пошла низко над землей. Ее уже обдавало запахом зеленеющих лесов. Хором пели лягушки, и где-то очень далеко шумел поезд. Кто-то нагонял ее. Маргарита оглянулась и увидела, что ее догоняет какой-то сложный темный предмет. Это была Наташа верхом на толстом борове, зажимающем в передних копытцах портфель. Это был Николай Иванович! Наташа мало того, что сама намазалась кремом, так мазанула еще и лысину соседа! Как он за ней увивался — вот и получил! “Требую возвращения моего нормального облика! — захрюкал боров. — Я не намерен лететь на незаконное сборище! Маргарита Николаевна, вы обязаны унять свою домработницу!” — “Ах, так я тебе теперь домработница? А была богиня? Тыменя так называл?” — вскрикивала Натапга, нащипывая ухо борову. “Венера!” — плаксиво отвечал боров. Наташа умоляет Маргариту упросить кого надо, чтобы ее оставили ведьмой. Маргарита обещает. Наконец они подлетели к реке. На противоположном ее берегу горел костер и двигались фигурки.
    Маргарита прыгнула с обрыва, спустилась к воде и вдоволь наплавалась в полном одиночестве. Потом выбежала на берег и, оседлав щетку, перелетела на другой берег. Под ветвями верб, усеянными нежными, пушистыми сережками, видными в луне, сидели в два ряда толстомордые лягушки и играли, раздуваясь, как резиновые, на деревянных дудочках бравурный марш в честь Маргариты. Ей был оказан самый торжественный прием. Прозрачные русалки замахали ей водорослями, нагие ведьмы выстроились в ряд и стали приседать и кланяться придворными поклонами. Кто-то козлоногий раскинул на траве шелк и предложил ей прилечь и отдохнуть, что Маргарита и сделала. Козлоногий поднес ей бокал шампанского, и она выпила, и ей стало радостно. Она спросила о Наташе. Ей сказали, что Наташа уже выкупалась и полетела в Москву, чтобы предупредить о скором прибытии Маргариты и помочь приготовить для нее наряд.
    Затем все стали собираться. Для Маргариты возникла буланая открытая машина, на шоферском месте которой сидел длинноносый грач в клеенчатой фуражке и в перчатках с раструбами. Машина взвыла, прыгнула и поднялась почти к самой луне. Остров пропал, пропала река, Маргарита понеслась в Москву.
    Глава XXII
     ПРИ СВЕЧАХ
    Машина, с ровным гудением летя высоко над землей, несла Маргариту в Москву. В полудреме ей вспомнился темный берег реки, который она, наверное, никогда больше не увидит. После всех волшебств и чудес сегодняшнего вечера она уже догадывалась, к кому ее везут, но это ее не пугало. Надежда на то, что там ей удастся увидеть снова своего мастера, делала ее бесстрашной. Но летели они недолго. Грач посадил машину где-то в районе Дорогомилова, где и высадил Маргариту вместе со щеткой. Из-за одного из надгробий вышел Азазелло. Жестом пригласив Маргариту сесть на щетку, он сам вскочил на длинную рапиру, и через несколько секунд оба были у дома № 302-бис на Садовой улице.
    Неся под мышкой щетку и рапиру, они вошли в подворотню. Там томился человек в кепке и высоких сапогах, очевидно, кого-то поджидавший. Шаги Маргариты и Азазелло были бесшумны, и все же человек дернулся и хмуро оглянулся. Второй, удивительно похожий на первого, стоял у шестого подъезда. И снова та же история. Когда же дверь открылась и захлопнулась, он бросился следом за невидимыми вошедшими, заглянул в подъезд, но безрезультатно. Третий, точная копия первого и второго, дежурил на площадке третьего этажа. От его крепкой папиросы Маргарита закашляла, проходя мимо. Курящий подскочил со скамейки, на которой сидел, стал беспокойно оглядываться, посмотрел вниз через перила. Азазелло бесшумно открыл дверь квартиры.
    Они оказались в кромешной тьме. Но вот вдали замигал и стал приближаться слабый огонек. Они стали подниматься по широким ступеням, все выше и выше. Было удивительно, как в передней обыкновенной московской квартиры поместилась эта бесконечная лестница. Но вот они уже стоят на площадке. При свете огонька Маргарита увидела Коровьева. Внешность его несколько изменилась. Пенсне заменил монокль, правда, тоже треснувший. Усы на наглом лице были подвиты и напомажены, и он был во фраке. Коровьев, он же Фагот, пригласил Маргариту следовать за ним. Азазелло пропал.
    “Удивительно странный вечер, — думала Маргарита, — я всего ожидала, но только не этого! Электричество, что ли, у них потухло? Но самое поразительное — размеры этого помещения. Каким образом все это может втиснуться в московскую квартиру? Просто-напросто никак не может”. Даже в темноте Маргарита поняла, что находится в совершенно необъятной зале с колоннадой. Коровьев пояснил, что мессир просто не любит электрического света, и он будет дан в последний момент. И вот тогда уж недостатка в нем не будет. А тем, кто хорошо знаком с пятым измерением, ничего не стоит раздвинуть помещение до желательных размеров.
    Ежегодно мессир дает один бал. Он называется весенним балом полнолуния, или балом ста королей. Мессир холост, но нужна хозяйка... Коровьев продолжал объяснения... По традиции, хозяйка бала, во-первых, должна непременно носить имя Маргарита, а во-вторых, она должна быть местной уроженкой. В Москве обнаружилась сто двадцать одна Маргарита, но ни одна не подошла. “Короче! — вскричал Коровьев, — совсем коротко, вы не откажетесь принять на себя эту обязанность?” — “Не откажусь”, — твердо ответила Маргарита.
    Они пошли между колоннами и оказались в другом зале, где слышались какие-то шорохи и сильно пахло лимоном. Что-то задело Маргариту по голове. Коровьев успокоил ее — это просто бальные ухищрения Бегемота. Коровьев советует Маргарите никогда и ничего не бояться. Бал будет пышный. Будут лица, объем власти которых в свое время был чрезвычайно велик. “Но как подумаешь о том, насколько микроскопически малы их возможности по сравнению с возможностями того, в чьей свите я имею честь состоять, становится смешно и, даже я бы сказал, грустно. Да и притом вы сами — королевской крови”. Это было полной неожиданностью для Маргариты. Но Коровьев объяснил, что она приходится дальней правнучкой одной французской королевы, жившей в шестнадцатом веке.
    Под темной дверью виднелась полоска света. Коровьев тихо стукнул. У Маргариты застучали зубы, по спине прошел озноб. В комнате она увидела широкую дубовую кровать с грязными простынями и подушками. На столике у кровати горело семь толстых восковых свечей в канделябре. И еще там помещалась большая шахматная доска. На вытертом коврике стояла низенькая скамеечка. Был еще один стол с канделябром и какой-то золотой чашей. Пахло серой и смолой.

Маргарита сразу заметила Азазелло, стоящего теперь уже во фраке у спинки кровати. Нагая ведьма, та самая Гелла, что так смущала буфетчика Варьете, сидела на коврике на полу у кровати, помешивая в кастрюле что-то, от чего валил серный пар. Маргарита не отрывала глаз от постели, где сидел тот, кого еще совсем недавно бедный Иван на Патриарших убеждал в том, что дьявола не существует. Этот несуществующий и сидел на кровати.
    “Два глаза уперлись Маргарите в лицо. Правый с золотой искрой на дне, сверлящий любого до дна души, и левый — пустой и черный, как выход в бездонный колодец всякой тьмы и теней. Лицо Воланда было скошено насторону, правый угол рта оттянут книзу, на высоком облысевшем лбу были прорезаны параллельные острым бровям морщины. Кожу на лице Волан-да как будто бы навеки сжег загар”.
    Воланд, в длинной ночной рубашке, грязной и заплатанной на левом плече, раскинулся на постели, вытянув одну ногу на скамеечку. Колено этой темной ноги Гелла натирала какой-то дымящейся мазью. Несколько секунд длилось молчание. Наконец Воланд, улыбнувшись, поздоровался с ней. Его голос был так низок, что на некоторых словах давал оттяжку в хрип. Он взял с постели длинную шпагу и, наклонившись, пошуровал ею под кроватью. “Вылезай! Партия отменяется. Прибыла гостья”. “Ни в каком случае”, — тревожно свистнул по-суфлерски над ухом Маргариты Коровьем. “Ни в каком случае...” — начала Маргарита. “Мессир...” — дохнул Коровьев в ухо. “Ни в каком случае, мессир... я умоляю вас не прерывать партии. Я полагаю, что шахматные журналы заплатили бы недурные деньги, если б имели возможность ее напечатать”. Азазелло одобрительно крякнул, а Воланд, внимательно поглядев на Маргариту, заметил как бы про себя: “Да, прав Коровьев! Как причудливо тасуется колода! Кровь!” Он поманил к себе Маргариту, положил горячую руку на ее плечо и посадил на кровать рядом с собой. И снова наклонился к краю кровати: “Вылезай, окаянный ганс!” Кот ответил, что никак не найдет коня. Наконец он появился. “Стоящий на задних лапах и выпачканный пылью кот тем временем раскланивался перед Маргаритой. Теперь на шее у кота оказался белый фрачный галстук бантиком, а на груди перламутровый дамский бинокль на ремешке. Кроме того, усы кота были вызолочены”. Воланд представил свою свиту, умолк и стал поворачивать стоящий рядом глобус, сделанный столь искусно, что синие океаны на нем шевелились, а шапка на полюсе лежала как настоящая, ледяная и снежная. Продолжается шахматная партия, Бегемот всячески старается смухлевать, но в конце концов сдается. Воланд жалуется на боль в ноге. Говорят, что это ревматизм. А ему надо идти на бал. Маргарита предлагает свои услуги — начинает втирать горячую, как лава, жижу в колено Воланда. Как бы между прочим Воланд спрашивает у Маргариты, может, есть у нее какая-нибудь печаль, отравляющая душу, тоска? “Нет, мессир, ничего этого нет, — ответила умница Маргарита, — а теперь, когда я у вас, я чувствую себя совсем хорошо”. Заметив, что Маргарита поглядывает на странный глобус, Воланд показал ей, как на одном кусочке земли вспыхивает огонь. Там началась война. Маргарита наклонилась к глобусу и увидела, как рушится здание, заметила лежавшую на земле маленькую женскую фигурку и рядом с ней, в луже крови, маленького ребенка. “Работа Абадонны безукоризненна”, — с улыбкой сказал Воланд. “На чьей он стороне?” — спросила Маргарита. Воланд ответил, что Абадонна беспристрастен и равно сочувствует обеим сражающимся сторонам, вследствие чего и результаты для обеих сторон всегда бывают одинаковы.
    Азазелло сообщил, что появились двое посторонних, красавица, которая хнычет и умоляет, чтобы ее оставили при госпоже, и ее боров.
    “Это Наташа!” — воскликнула Маргарита. Наташу решено было впустить, а борова отправить к поварам — пусть посидит с ними.
    Полночь приближалась. Воланд посоветовал Маргарите не теряться и ничего не бояться. Ничего не пить, кроме воды.
    Глава XXIII
    ВЕЛИКИЙ БАЛ У САТАНЫ
    Три бесконечных часа нагая Маргарита, с алмазом в волосах и висевшим на шее тяжелым в овальной раме изображением черного пуделя на тяжелой цепи, которое очень мешало, омытая в крови, а потом в розовом масле, простояла на площадке во главе широкой лестницы, поставив правую, согнутую в колене ногу на бархатную подушку и опираясь, когда сил уже больше не было, одною рукою на низкую аметистовую колонку. Рядом с ней стояли в парадных позах Коровьев и Азазелло. У левой ноги был Бегемот. Из громадного камина падали и сыпались гробы, виселицы, скелеты, мгновенно превращаясь в развеселых дам и кавалеров. И все они устремлялись вверх по ступеням приветствовать королеву. Она же не имела права оставить без улыбки, приветствия или комплимента ни единого. Лестница была полна. И вдруг среди веселых лиц Маргарита заметила одно с неизбывной тоской в глазах. Коровьев, заговаривая порой с Маргаритой, пользуясь окружающим шумом, рассказал ей, что эта женщина, Фрида, была когда-то обманута хозяином кафе, где служила, родила от него ребенка и задушила его платком, зная, что его нечем будет кормить, — так она сказала на суде. И вот с тех пор каждое утро, проснувшись, она видит перед собой этот платок.
    Бал гремел. Били фонтаны шампанского, в которых плескались веселые дамы, играли оркестры. Время шло, острая боль пронзила правую руку Маргариты. Наихудшие страдания ей причиняло правое колено, которое целовал каждый из подходящих гостей. Оно распухло и посинело, хотя Наташа несколько раз натирала его чем-то душистым. В конце третьего часа Маргарита глянула вниз совершенно безнадежными глазами и радостно вздрогнула: поток гостей редел. Наконец лестница опустела. Маргарите надо было теперь облететь все залы, чтобы гости чувствовали ее внимание. Она уже почти ничего не соображала. “Последний выход, — прошептал ей озабоченно Коровьев, — и мы свободны”.
    Она в сопровождении Коровьева снова оказалась в бальном зале, но гости уже не танцевали, а несметной толпой теснились между колоннами, оставив свободной середину зала. Маргарита с чьей-то помощью поднялась на возвышение, появившееся посередине этого пустого пространства. Она услышала вдруг, что бьет полночь, хотя была уже глубокая ночь. С последним ударом таинственных часов все замолкли. Маргарита увидела Воланда. Он шел в окружении Абадонны, Азазелло и еще нескольких похожих на Аба-донну. Маргариту поразило, что Воланд вышел в том самом виде, в каком был в спальне. На шпагу он опирался как на трость. Воланд остановился, и тут же перед ним оказался Азазелло с блюдом в руках, и на блюде Маргарита увидела отрезанную голову человека с выбитыми передними зубами.
    — Михаил Александрович, — негромко обратился Воланд к голове, и веки убитого приподнялись. — Все сбылось, не правда ли? Голова отрезана женщиной, заседание не состоялось, и я живу в вашей квартире. Вы уходите в небытие, а мне радостно будет из чаши, в которую вы превращаетесь, выпить за бытие.
    И вскоре Маргарита увидела на блюде желтоватый, с изумрудными глазами и жемчужными зубами, череп. Крышка черепа откинулась на шарнире.
    — Сию секунду, мессир, — сказал Коровьев, заметив вопросительный взгляд Воланда. — Да вот и он. — А, милейший барон Майгель, — приветливо улыбаясь, обратился Во-ланд к гостю, — я счастлив рекомендовать вам, — Воланд обвел глазами гостей, — почтеннейшего барона Майгеля, служащего Зрелищной комиссии в должности ознакомителя иностранцев с достопримечательностями столицы.
    Маргарита замерла. Она узнала этого Майгеля, несколько раз сталкивалась с ним в театрах Москвы и в ресторанах. “Он, стало быть, что ли, тоже умер?” — подумала Маргарита. Но дело вскоре разъяснилось. По словам Воланда, Майгель позвонил ему сразу же по прибытии и предложил свои услуги. Вот он и пригласил его сюда. Воланд продолжал говорить. Широко ходят слухи о чрезвычайной любознательности барона, его называют даже наушником и шпионом. И еще говорят, что его поведение приведет его так или иначе к печальному концу не далее чем через месяц. И поскольку Майгель сам напросился в гости к Воланду, он решил избавить барона от месячного томительного ожидания. Майгель стал бледнее, чем даже Аба-донна, а затем произошло что-то странное. Абадонна оказался перед бароном и на мгновение снял свои очки. Что-то сверкнуло в руках Азазелло, а Майгель стал падать навзничь. Кровь хлынула в подставленную Коровье-вым чашу, и тот передал ее Воланду. А барон лежал на полу мертвый. “Я пью ваше здоровье, господа, — негромко сказал Воланд и, подняв чашу, прикоснулся к ней губами”. В один миг все изменилось. Вместо заплатанной рубахи и стоптанных туфель на Воланде оказалась черная хламида со стальной шпагой на бедре. Он поднес чашу Маргарите и приказал: “Пей!” Маргариту зашатало, чаша была уже у ее губ, но чьи-то голоса шепнули ей в оба уха, что не надо бояться, кровь давно уже ушла в землю, а на месте, где она пролилась, уже растут виноградные гроздья. Маргарита с закрытыми глазами сделала глоток, и сладкий ток побежал по ее жилам. Ей послышались крики петухов. Бесчисленные гости стали рассыпаться в прах. Угасли огни, исчезли фонтаны. Осталось то, что было прежде, — скромная гостиная юве-лирши, и в нее вошла Маргарита.
    Глава XXIV
    ИЗВЛЕЧЕНИЕ МАСТЕРА
    В спальне Воланда все было как до бала. Воланд сидел на постели, на столе накрывали ужин. Маргарита еле стояла на ногах, Воланд поманил ее к себе и показал, чтобы она села рядом.
    — Ну что, вас очень измучили? — спросил Воланд.
    — О нет, мессир, — ответила Маргарита, но чуть слышно. Маргариту заставили выпить какой-то напиток, и ей стало легче. Она
    почувствовала волчий голод. Но ужин был уже готов. Маргарита видела, идя сюда, сторожащих квартиру людей. “А вот интересно, если нас придут арестовывать?” — Коровьев ответил, что придут непременно, только ничего интересного не будет.
    Ужин шел весело. Маргарите никуда не хотелось уходить отсюда, но, по ее расчетам, было уже часов шесть утра. “Пожалуй, мне пора... Поздно”, — сказала она Воланду. Нагота вдруг стала стеснять ее, и ей накинули на плечи халат Воланда. Маргарита вопросительно посмотрела на него. Ее душила тоска. Она чувствовала себя обманутой. Судя по всему, никто и не собирался предлагать ей никакой награды за то, что она сделала. А ведь идти ей просто некуда. В особняк она не вернется. Может, попросить самой? Нет, ни за что! “Всего хорошего, мессир”, —сказала она, решив, что как только дойдет до реки, утопится. И вдруг Воланд повелительным тоном приказал ей сесть. “Может быть, что-нибудь хотите сказать на прощанье?” — спросил он. “Нет, ничего, мессир, — с гордостью ответила Маргарита. — Я ничуть не устала и очень веселилась на балу. Так что, если б он и продолжался еще, я охотно бы предоставила мое колено, чтобы к нему прикладывались тысячи висельников и убийц”. В глазах Маргариты стояли слезы. “Верно! Вы совершенно правы! — гулко и страшно прокричал Воланд, — так и надо! Мы вас испытывали. Никогда и ничего не просите! Никогда и ничего, и в особенности у тех, кто сильнее вас. Сами предложат и сами все дадут! Садитесь, гордая женщина!” Чего же она желает за то, что была у него хозяйкой? За то, что провела бал нагой? Во что она ценит свое колено? Пусть скажет без стеснения, потому что это предлагает он сам, Воланд. У Маргариты перехватило дух. Она уже готова была сказать заветные слова, но тут в ушах прозвучало: “Фрида! Меня зовут Фрида!” И Маргарита, заикаясь, спросила, действительно ли она может попросить только об одной вещи. Воланд подтвердил. Маргарита вздохнула и сказала о Фриде — чтобы ей больше не подавали платок, которым он удушила своего ребенка. Ведь она обещала ей. Фрида ждет, верит в мощь Маргариты. Воланд заявил, что это не по его ведомству — Маргарита обещала, пусть сама и сделает. “Фрида!” — пронзительно крикнула Маргарита. Растрепанная, нагая, с исступленными глазами женщина вбежала в комнату и простерла руки к Маргарите, а она сказала величественно, что ее прощают и платка подавать больше не будут. “Будем считать, что это не в счет, — сказал Воланд, — я ведь ничего не сделал. Что вы хотите для себя?” Маргарита потребовала, чтобы ей сейчас же, сию секунду вернули ее любовника, мастера. И он появился — в халате, туфлях и черной шапочке. Небритое лицо его дергалось гримасой, он сумасшедше-пугливо косился на огни свечей. Маргарита бросилась к нему и долго сдерживаемые слезы теперь бежали ручьями по ее лицу. “Не плачь, не терзай меня. Я тяжко болен... Мне страшно, Марго! У меня опять начались галлюцинации”. Мастера посадили на стул, а Маргарита бросилась на колени, прижалась к боку больного и так затихла. Больной уставился глазами в землю. *Да, — сказал Воланд, — его хорошо отделали”. Мастера заставили выпить какое-то снадобье. После второго стакана его глаза стали живыми и осмысленными. Он сообщил, что прибыл сюда из психиатрической лечебницы. И он знает, у кого находится, потому что его соседом в сумасшедшем доме был Иван Бездомный. Воланд поинтересовался, почему Маргарита называет его мастером. “Она слишком высокого мнения о том романе, который я написал”. — “О чем роман?” — “Роман о Понтии Пилате”. Воланд рассмеялся — ну и тема! Он попросил посмотреть роман. Но мастер сжег его в печке. “Простите, не поверю, — сказал Воланд, — этого быть не может. Рукописи не горят. — Он повернулся к Бегемоту: — Ну-ка, Бегемот, дай сюда роман”. Взволнованному мастеру дали выпить еще один стакан. “Ну, Маргарита, — опять вступил в разговор Воланд, — говорите же все, что вам нужно?” Маргарита начала шептаться о чем-то с мастером. Но тот ничего больше в жизни не хотел. Только видеть ее. И все равно советует ей бросить его, она пропадет с ним. Нет, она его ни за что не бросит. “Прошу опять вернуть нас в подвал в переулке на Арбате, — обратилась она к Воланду, — и чтобы лампа загорелась, и чтобы все стало, как было”. Тут мастер засмеялся: в этом подвале уже давно живетдругой человек, и вообще не бывает так, чтобы все стало, как было. Но оказалось, что бывает и так. С потолка обрушился на пол растерянный и полубезумный гражданин в нижнем белье, но почему-то с чемоданом в руках и в кепке. Это был Алоизий Могарыч, бывший “друг” мастера. Это он написал на него донос. Его метнули, словно ядро, из окна. Домовую книгу, естественно, поменяли, а у мастера и Маргариты появились документы. Внезапно вбежавшая в дверь Наташа стала умолять Маргариту, чтобы ее оставили ведьмой, она уже и поклонника присмотрела. Воланд был не против. И тут же место Наташи занял Николай Иванович. Он потребовал справку о том, где провел ночь. И тут же голая Гелла уже сидела за машинкой, а кот диктовал ей: “Сим удостоверяю, что предъявитель сего Николай Иванович провел упомянутую ночь на балу у сатаны, будучи привлечен в качестве перевозочного средства... поставь, Гелла, скобку! В скобке пиши “Боров”. Подпись — Бегемот”. Он тиснул на бумаге печать “уплочено”, и Николай Иванович бесследно исчез, а на его месте появился новый посетитель. “Это еще кто?” — брезгливо спросил Воланд. Варенуха — а это был он — просил освободить его от обязанностей вампира. Его поругали и простили. Воланд попросил оставить его с Маргаритой и мастером. Он говорит с мастером о его будущем, о его планах. Но у того нет больше никаких мечтаний, ничто его не интересует, кроме Маргариты. Его сломали, и он хочет в подвал. А его роман? Он ненавистен автору, этот роман, слишком много он испытал из-за него. Маргарита заступается за мастера. Но ведь им грозит нищета. “А вам скажу, — улыбнулся Воланд мастеру, — что ваш роман вам принесет еще сюрпризы. Ну, желаю вам счастья”. Через час в подвале маленького домика в одном из арбатских переулков, в первой комнате, где было все так же, как до страшной осенней ночи прошлого года, Маргарита сидела за столом под лампой с абажуром и тихо плакала от потрясения и счастья. Обугленная тетрадь лежала перед ней, а рядом возвышалась стопка нетронутых тетрадей. В соседней комнате спал на диване мастер, укрытый больничным халатом. Наплакавшись, Маргарита взялась за нетронутые тетради и нашла то место, что перечитывала перед свиданием с Аза-зелло под Кремлевской стеной: “Тьма, пришедшая со Средиземного моря...”

    Глава XXV
     КАК ПРОКУРАТОР ПЫТАЛСЯ СПАСТИ ИУДУ ИЗ КИРИАФА
    “Тьма, пришедшая со Средиземного мора, накрыла ненавидимый прокуратором город... Пропал Ершалаим — великий город, как будто не существовал на свете...” Странная туча пришла со стороны моря — она лишь извергала молнии, но не давала дождя.
    Ливень хлынул неожиданно, и тогда гроза перешла в ураган. Прокуратор лежал на ложе под колоннами у низкого небольшого.столика, уставленного яствами и вином в кувшинах. Он ждал. Наконец услышал он долгожданные шаги и шлепанье на лестнице, ведущей к верхней площадке сада. Появился человек в капюшоне, совершенно мокрый, в облепившем тело плаще. Прокуратор предложил ему переодеться. “Я слушаю приказания прокуратора”, — сказал пришедший, подходя вскоре к столу. Тот предложил ему сначала поесть и отдохнуть. Разговор будет потом. “Явившийся к Пилату человек был средних лет, с очень приятным округлым... лицом... Основное, что определяло его лицо, это было, пожалуй, выражение добродушия, которое нарушали, впрочем, глаза, или, вернее, не глаза, а манера... глядеть на собеседника. Обычно маленькие глаза свои пришелец держал под прикрытыми... как будто припухшими веками. Тогда в щелочках этих глаз светилось незлобное лукавство... Но по временам, совершенно изгоняя поблескивающий этот юмор из щелочек, теперешний гость прокуратора широко открывал веки и взглядывал на своего собеседника внезапно и в упор... Это продолжалось одно мгновение, после чего веки опять опускались...” Разговор касается положения в Ершалаиме, где беспорядков не наблюдается. Говорят о Варе, освобожденном от казни. Прокуратор спрашивает о казни. Оказывается, Га-Ноцри отказался выпить напиток перед казнью. “Он сказал, что благодарит и не винит за то, что у него отняли жизнь”, — сообщает пришедший. “Кого?” — глухо спросил Пилат. “Этого, игемон, он не сказал... Единственное, что он сказал, это, что в числе человеческих пороков одним из главных он считает трусость”. Прокуратор приказывает немедленно убрать тела всех трех казненных и похоронить, чтобы о них не было ни слуху ни духу. Заведующий тайной службой при прокураторе Иудеи, а пришедший был именно им, поднялся, чтобы отправиться в дорогу. Пилат задерживает его. У него есть еще одно дело... дело Иуды из Кириафа. Гость послал прокуратору свой взгляд и тут же угасил его. Прокуратор слыхал, что Иуда получил деньги за то, что радушно принял у себя безумного философа. “Получит”, — поправил Пилата начальник тайной службы. Сколько получит, никто не знает, даже он. Иуду сегодня вызывают во дворец Каифы. Иуда еще совсем молодой человек, очень красивый и больше всего на свете любит деньги. Работает в меняльной лавке у одного из своих родственников. Прокуратор оглянулся, нет ли еще кого на балконе, потом сказал тихо: “Я получил сегодня сведения о том, что его зарежут этой ночью. Кто-то из тайных друзей Га-Ноцри, возмущенный чудовищным предательством этого менялы, сговаривается со своими сообщниками убить его сегодня ночью, а деньги, полученные за предательство, подбросить первосвященнику с запиской: “Возвращаю проклятые деньги!” Начальник тайной службы возражает — сделать это очень трудно, да еще за одну ночь. Прокуратор настаивает, что его непременно зарежут сегодня, у него предчувствие. Гость собирается уходить. “Ах да, я ведь совсем и забыл! — останавливает его Пилат. — Ведь я вам должен!.. При въезде моем в Ершалаим... толпа нищих... я еще хотел швырнуть им деньги, а у меня не было, и я взял у вас”. Пилат вынул из-под лежащего на кресле сзади плаща кожаный мешок и протянул его гостю. На прощанье он напоминает снова, что ждет доклада о погребении и по делу Иуды сегодня же ночью. Пусть его будят в любое время.
    Глава XXVI
     ПОГРЕБЕНИЕ
    На прокуратора снова напала тоска. Он все силился понять причину своих душевных мучений. На самом деле он понял ее, но старался себя обмануть. Ему ясно было, что сегодня днем он что-то безвозвратно упустил и старается теперь хоть как-то исправить упущенное мелкими и ничтожными и, главное, запоздалыми действиями. Обман же самого себя заключался в том, что прокуратор старался внушить себе, что эти, теперешние действия не менее важны, чем утренний приговор. Он позвал своего пса по кличке Банга, и тот, словно чувствуя мучения хозяина, положил передние лапы и голову на колени прокуратору. Гость прокуратора был очень занят. Сначала он пошел в казармы, где находилась тайная стража прокуратора, которой командовал начальник, тайной службы, и вскоре из их ворот выехали три повозки и направились к Лысой горе. Гость прокуратора переоделся между тем в темный поношенный хитон. Через некоторое время его можно было видеть в непосредственной близости от великого храма. Затем он появился верхом на муле в Нижнем Городе. Здесь он вошел в одну калитку, где поговорил с молодой женщиной. Далее его путь неизвестен.
    Низа, как звали женщину, тут же начала переодеваться и как тень выскользнула из дома. В это время из другого переулка в Нижнем Городе вышел молодой человек в праздничной по случаю Пасхи одежде и бодро направился к дворцу Каифы. Через некоторое время он вошел в ворота, а вскоре покинул дворец. После этого он пошел еще бодрее, еще радостнее. И вдруг в толпе его обогнала как бы танцующей походкой идущая легкая женщина в черном покрывале. Обгоняя молодого красавца, она на мгновение откинула покрывало повыше, метнула взгляд в сторону молодого человека и ускорила шаг. Молодой человек узнал ее и позвал: “Низа! Куда ты идешь? Ведь мы же условились. Ты сказала, что весь вечер будешь дома...” Низа заявила, что ей стало скучно и она идет за город. Она позволила Иуде сопровождать ее, только на отдалении. Они встретятся в масличном имении, в Гексимании, за Кедроном. Она будет ждать его в гроте.
    Недалеко от грота, вместо Низы, на дорогу выпрыгнула мужская коренастая фигура и что-то блеснуло у нее в руке. Второй преградил ему путь. “Сколько получил сейчас? Говори, если хочешь сохранить жизнь”. — “Тридцать тетрадрахм! Вот деньги, берите!” Человек спереди мгновенно выхватил из рук Иуды кошель. Потом они убили его. Тогда третий показался на дороге — в плаще с капюшоном. Он приказал торопиться. Убийцы быстро упаковали кошель вместе с запиской, поданной третьим, в кожу и перекрестили ее веревкой. Второй сунул сверток за пазуху, и оба бросились с дороги в стороны. Третий присел на корточки и рассмотрел убитого. После этого он вышел на берег Кедрона, где стояли в потоке две лошали и человек возле них. Всадники медленно пошли в потоке, дотом выбрались на ершалаимс-кий берег. Тут коновод ускакал, а человек в капюшоне остановил лошадь, вывернул наизнанку свой плащ, вынул из-под него плоский шлем и надел его. Теперь на лошадь вскочил человек в военной хламиде и с коротким мечом на бедре. Он беспрепятственно въехал в южные ворота Ершалаима.
    Город был залит праздничными огнями. Над храмом пылало гигантское пятисвечие. Всадник, насвистывая, направлялся к Антониевой башне. Дворец Великого Ирода был тих. Прокуратор велел приготовить постель на балконе. Примерно в полночь сон сжалился наконец над игемоном. Он лег, и рядом с ним лег Банга, голова к голове. Ложе было в полутьме, но от ступеней крыльца к постели тянулась лунная дорожка. И вот, игемону снится, что он идет вверх по этой дорожке в сопровождении Банги, а рядом с ним — бродячий философ. Они о чем-то спорят, а совершенная казнь, конечно же, чистое недоразумение — ведь вот же он, живой, это философ, выдумавший такую невероятную вещь вроде того, что люди добрые. Страшно даже подумать, что такого человека могут казнить. Казни не было! Вот почему так' хорошо идти по этой лунной дорожке. Иешуа считает, что трусость — один из самых страшных пороков. Нет, философ, тебе возражаю: это самый страшный порок. Не трусил же прокуратор во время сражения. Но неужели вы допускаете, что из-за человека, совершившего преступление против кесаря, погубит свою карьеру прокуратор Иудеи? “Да, да”, — всхлипывал во сне Пилат. Разумеется, погубит. Утром бы еще не погубил, а теперь, ночью, согласен погубить. Он пойдет на все, чтобы спасти его от казни! “Мы теперь будем всегда вместе, — говорил ему во сне философ-бродяга. — Помянут меня, — сейчас же помянут и тебя”. — “Да, уж ты не забудь, помяни меня”, — просил во сне Пилат.
    Пробуждение игемона было ужасно. Первое, что он вспомнил, это что казнь бьтла. Явился начальник тайной стражи. Он тихо сказал: “Прошу отдать меня под суд, прокуратор. Я не сумел уберечь Иуду из Кириафа, его зарезали”. Афраний вынул из-под хламиды заскорузлый от крови кошель, запечатанный двумя печатями. “Вот этот мешок с деньгами подбросили убийцы в дом первосвященника. Кровь на этом мешке — кровь Иуды из Кириафа”. “Сколько там, интересно?” —спросил Пилат. “Тридцать тетрадрахм”. Прокуратор усмехнулся: “Мало”. Афраний собирается искать труп в Гефсиманском саду, он наверняка убит где-то под Ершалаимом. Иуда, судя по всему, собирался спрятать свои деньги в укромном месте. Прокуратор не станет отдавать Афрания под суд — он сделал все, что мог. Сыщиков, которые за Иудой следили и потеряли, наказать, но не очень строго.
    Кстати, на вопрос Афранпя, не выплачивались ли кому деньги во дворце Каифы, ему сказали категорически, что этого не было. Что же до казненных, то они погребены. Одно тело отсутствовало.
    Левин Матвей прятался в пещере, дожидаясь тьмы. Голое тело Га-Ноцри было с ним. Он сопротивлялся, угрожал и проклинал... Его успокоили, объяснив, что тело будет погребено. Левий пожелал участвовать в погребении. На пальцы погребаемых были надеты кольца. У Иешуа оно с одной нарезкой. Яма закрыта, завалена камнями. Прокуратор пожалел о том, что не повидался с Левием Матвеем. “Он здесь, прокуратор!” — сказал Афраний.
    На балкон вступил маленький и тощий человек лет под сорок, оборванный, покрытый засохшей грязью. Он смотрел на прокуратора по-волчьи, исподлобья. Пилат попросил у него показать хартию, которую Левий Матвей носит с собой и где записаны слова Иешуа. Только показать. Но Пилату мало что удалось разобрать на этом пергаменте. Лишь кое-что: “Смерти нет... Мы увидим чистую реку воды жизни... Человечество будет смотреть на солнце сквозь прозрачный кристалл...” Пилат вздрогнул. Он разобрал слова: “...большего порока... трусость”. Левий Матвей отказывается от всего, что предлагает ему прокуратор, и берет лишь кусочек чистого пергамента.
    Глава XXVII
    КОНЕЦ КВАРТИРЫ № 50
    Маргарита дочитала роман под утро. Она встала, потянулась и только сейчас почувствовала, как устало ее тело. Мысли же ее были в полном порядке, и ее не волновали воспоминания о бале у сатаны. Каким-то чудом мастер был возвращен к ней, из пепла возник роман, все опять оказалось на своем месте в подвале в переулке, откуда был изгнан ябедник Алоизий.
    Она убедилась, что мастер спокойно спит в соседней комнате, погасила настольную лампу, вытянулась на диване и через минуту уже спала без снов.
    Но не спал в это время, то есть на рассвете субботы, целый этаж одного московского заведения, и окна его бросали свет на расстилавшуюся перед ним площадь. Шло следствие по делу Воланда. Многочисленные данные, начавшие поступать еще в пятницу, надо было соединить и проанализировать.
    Первым вызвали Аркадия Аполлоновича Семплеярова, председателя Акустической комиссии. Тот выложил все не только о паскудном сеансе и драке в ложе, но и о Милице Андреевне Покобатько, и про саратовскую племянницу, и еще про многое. Показания этого интеллигентного и культурного человека, описавшего и самого мага в маске, и двух его негодяев-помощников, и то, что он запомнил имя мага — Воланд, — значительно двинули следствие вперед. Сопоставление же его показаний с показаниями других, включая курьера, которого посылали в квартиру № 50 на Садовую улицу, сразу установило место, где надо искать виновников всех приключений.
    Однако в этой квартире, побывав неоднократно, ничего не обнаружили, хотя чувствовалось, что там кто-то есть. Что касается иностранного гастролера Воланда, то такой нигде не числился, не регистрировался, никаких договоров не заключал! Заведующий программным отделением зрелищной комиссии Китайцев клялся и божился, что пропавший Степа Лиходеев о Воланде не сообщал и никаких документов на подпись не присылал. Что касается Прохора Петровича, временно покидавшего свой костюм, то председатель главной Зрелищной комиссии вернул себе свой облик сразу же, как только появилась милиция. О Воланде он ничего не знал. Получались две версии: мага видели тысячи людей, равно как и его ассистентов, но найти его не было возможности. Что он, сквозь землю, что ли, провалился? Но если так, то прихватил с собой и всю администрацию Варьете. Если же принять вторую версию, то верхушка администрации театра, учинив какую-то пакость, сама бесследно скрылась из Москвы.
    Римского нашли очень быстро в гостинице в Ленинграде в платяном шкафу. Он был в состоянии невменяемости и просил, чтобы его спрятали в бронированную камеру и приставили к нему вооруженную охрану. Из Ялты был получен ответ, что Лиходеев летит в Москву. Варенухи пока не было. Профессору Стравинскому понадобилось некоторое время и инъекции, чтобы остановить певунов. Самым неприятным и неразрешимым из всех этих случаев была пропажа головы покойного литератора Берлиоза прямо из гроба в грибоедовском зале, среди бела дня. Один из следователей прибыл в клинику профессора Стравинского и попросил список поступивших за последние три дня. Таким образом были обнаружены Никанор Иванович Босой и несчастный конферансье, от которых толку было мало.
    Дверь Иванушкиной комнаты отворилась под вечер пятницы, и вошел молодой, спокойный, не похожий на следователя человек. Он сказал, что пришел потолковать о позавчерашних происшествиях на Патриарших прудах. О, если б он явился, скажем, в ночь на четверг, когда Иван так страстно добивался, чтобы выслушали его рассказ. Но за время, прошедшее после гибели Берлиоза, Иванушка совершенно изменился. Перед приходом следователя ему были видения, какой-то странный город с колоннадами, со сверкающими на солнце крышами, с мрачной башней Антония. Перед Иваном являлся сидевший неподвижно в кресле человек с издерганным желтым лицом, человек в белой мантии с красной подбивкой, с ненавистью глядящий на город. Иван видел и безлесый холм с опустевшими столбами и перекладинами.

На вопросы следователя Иван отвечал кратко: от турникета сидел он далеко, клетчатый сидел на скамеечке неподалеку, к турникету не подходил. Стихов писать больше не будет, потому что понял, они плохие.
    Так дело тянулось до полуночи с пятницы на субботу, когда барон Май-гель, одетый в вечернее платье и лакированные туфли, торжественно проследовал в квартиру № 50 в качестве гостя. Слышно было, как его впустили. Ровно через десять минут квартиру посетили, но никого там не обнаружили.
    Прилетел Лиходеев. По собственной его просьбе, он был помещен в надежную камеру. Был арестован на своей квартире Варенуха, который пропадал неизвестно где двое суток. Он тоже попросил, чтобы его заперли в бронированную камеру. Он рассказал, что его били двое, один клыкастый и рыжий, а другой похожий на кота. Привели Римского, который тоже попросился в бронированную камеру. Показание Николая Ивановича дало возможность установить, что Маргарита Николаевна и ее домработница Наташа исчезли без следа. Были приняты меры, чтобы их разыскать.
    В середине дня сообщили по телефону, что проклятая квартира опять подала признаки жизни. В ней открывали окна изнутри, из нее доносились звуки пианино и пения, в окне видели сидящего на подоконнике и греющегося на солнце кота. Около четырех часов жаркого дня большая компания мужчин в штатском высадилась из трех машин недалеко от дома № 302-бис. Одна часть пошла прямо в парадное, другая стала подниматься по черной лестнице.
    В это время Коровьев и Азазелло завтракали. Воланд, как обычно, находился в спальне, а Бегемот делал что-то в кухне. Коровьев услыхал шум шагов на лестнице. “А это нас арестовывать идут”, — сказал Азазелло. Пришедшие были снабжены всем необходимым: маузерами, отмычками, тонкими шелковыми сетями, марлевыми масками и ампулами с хлороформом. В одну секунду дверь была открыта, и все пришедшие оказались в передней; вторая же группа ворвалась в кухню. Наконец-то, хоть и частично, повезло. В столовой остывали остатки завтрака, а в гостиной на каминной полке, рядом с хрустальным кувшином, сидел громадный черный кот. Он держал в лапах примус. На него бросили шелковую сеть, но она почему-то захватила кувшин, который упал и со звоном разбился. Кот выхватил из-за спины браунинг и принялся палить. Но в него, наверное, попали раньше, потому что он шлепнулся на пол в луже крови. Он заводил глаза, жаловался, потом вдруг сказал: “Единственно, что может спасти смертельно раненного кота, — это глоток бензина...” — и приложился к примусу. И началась охота. Кот прыгнул обратно на камин, оттуда на металлический карниз, потом на люстру. Шла жуткая пальба, но ни убитых, ни раненых не было, как ни странно. Бросили аркан, люстра рухнула вниз. Кот оказался на верхней части золоченой рамы каминного зеркала. И тут послышался тяжелый низкий голос: “Что происходит в квартире? Мне мешают заниматься”. Другой, неприятный и гнусавый, голос отозвался: “Ну, конечно, Бегемот, черт его возьми!” Третий, дребезжащий, сказал: “Мессир! Суббота. Солнце склоняется. Нам пора”.
    Кот швырнул свой браунинг и выбил оба стекла в окне. Затем плеснул вниз бензином, и он сам собою вспыхнул. Пламя взметнулось до потолка. Кот перемахнул на подоконник и исчез за ним. Снаружи стреляли, но безрезультатно. В квартире тем временем вспыхнул паркет, и все увидели труп бывшего барона Майгеля. Спасаясь от огня, люди бросились в переднюю. Кто-то на ходу успел вызвать пожарных. Под колокольные удары несущихся со всех частей города красных длинных машин мечущиеся во дворе люди видели, как вместе с дымом из окна пятого этажа вылетели три темных мужских силуэта и один женский.

    Глава XXVIII
    ПОСЛЕДНИЕ ПОХОЖДЕНИЯ КОРОВЬЕВА И БЕГЕМОТА
    В главе описывается, как провели последний день в Москве Коровьев и Бегемот, склонные к всяческим проказам. Для сюжета она особого значения не имеет, читать ее лучше в полном тексте книги, а потому мы расскажем лишь, чем заканчиваются описываемые в главе происшествия: пожаром в гастрономе и в доме Грибоедова.
    Глава XXIX
    СУДЬБА МАСТЕРА И МАРГАРИТЫ ОПРЕДЕЛЕНА
    На закате солнца высоко над городом на каменной террасе одного из самых красивых зданий Москвы находились двое: Воланд и Азазелло. Снизу их никто не мог видеть, но им самим город был виден почти весь. Они молчали, перекидываясь изредка короткими фразами. Что-то заставило Воланда повернуться к круглой башне на крыше, что была у него за спиной. Из стены ее вышел оборванный, выпачканный в глине, мрачный человек в хитоне. “Ба! — воскликнул Воланд, с насмешкой глядя на вошедшего, — менее всего можно было ожидать тебя здесь! Ты с чем пожаловал?..” — “Он прислал меня... Он прочитал сочинение мастера и просит тебя, чтобы ты взял с собою мастера и наградил его покоем”. — “А что же вы не берете его к себе, в свет?” — “Он не заслужил света, он заслужил покой, — печально проговорил Левий Матвей. — Он просит, чтобы ту, которая любила и страдала из-за него, вы взяли бы тоже”, — в первый раз моляще обратился Левий к Воланду. “Без тебя бы мы никак не догадались об этом. Уходи”. Левий Матвей исчезает, а Воланд посылает Азазелло устроить все, что необходимо. Одиночество Воланда не было продолжительным. Явились Коровьев и Бегемот, от которых несло гарью. “...Мы явились, мессир, и ждем ваших распоряжений”, — доложил Коровьев. “Распоряжений никаких не будет — вы исполнили все, что могли, и более в ваших услугах я пока не нуждаюсь. Можете отдыхать. Сейчас придет гроза, она довершит все, что нужно довершить, и мы тронемся в путь”.
    Гроза уже скоплялась на горизонте. Черная туча поднялась на западе и до половины отрезала солнце. Потом она накрыла его целиком. Эта тьма, пришедшая с запада, накрыла громадный город. Исчезли мосты, дворцы. Все пропало, как будто этого никогда не было на свете.
    Глава XXX
    ПОРА! ПОРА!
    Маргарита и мастер беседуют в своем подвале. На Маргарите прямо на голое тело накинут черный плащ, а мастер в своем больничном белье. Все вещи Маргариты остались в особняке, а туда пойти она просто не могла. Что же до мастера, то все его костюмы нашлись в шкафу, но он никак не желал переодеваться, развивая перед Маргаритой ту мысль, что вот-вот начнется какая-то совершеннейшая чепуха. Правда, он впервые был выбрит. Мастер никак не мог поверить, что Маргарита была в гостях у сатаны. “Теперь, стало быть, налицо вместо одного сумасшедшего двое! И муж и жена. — Он воздел руки к небу и закричал: "Нет, это черт знает что такое!"” Мастера беспокоит, на что они будут жить. В этот момент в оконце показались тупоносые ботинки и нижняя часть брюк в жилочку. “Алоизий, ты дома?” — спросил голос где-то сверху, над брюками. “Алоизий? — спросила Маргарита, подходя ближе к окну, — его арестовали вчера. А кто его спрашивает? Как ваша фамилия?” В то же мгновение колени и зад пропали, и слышно было, как стукнула калитка.
    Маргарита уверяет своего возлюбленного, что теперь все будет хорошо, она будет думать и за него. А мастеру жалко Маргариту. Зачем ей ломать жизнь с больным и нищим? Пусть она вернется домой. Кончилось тем, что мастер заплакал, уткнувшись в волосы Маргариты, а она, плача, шептала ему, и пальцы ее прыгали на висках мастера. “Да, нити, нити, на моих глазах покрывается снегом твоя голова, ах, моя, моя много страдавшая голова. Смотри, какие у тебя глаза! В них пустыня... Искалечили, искалечили”, — Маргарита содрогалась от плача. Тут мастер вытер глаза, поднял с колен Маргариту, встал и сам и твердо сказал: “Довольно! Ты меня пристыдила. Я никогда больше не допущу малодушия... будь покойна”. Мастер согласен, как и Маргарита, искать спасения у потусторонней силы, как он ее называет. Они садятся завтракать, и в этот момент появляется Азазелло. Маргарита налила ему коньяку, и он охотно выпил его. Мастер, не спуская с него глаз, изредка под столом тихонько щипал себе руку, но щипки не помогали. Азазелло не растворялся в воздухе. Да и вообще ничего страшного в этом человеке не было, разве что глаз с бельмом, но ведь это бывает и без всякого колдовства. Да и не он ли сам доказывал позавчера Ивану, что тот встретил на Патриарших именно сатану. А теперь сам почему-то испугался этой мысли! После третьей стопки коньяка, который не производил на Азазелло никакого действия, он проговорил, что подвальчик уютный, да только что в нем делать? Кстати, мессир передает им привет и приглашает сделать с ним небольшую прогулку, если они не против. Оба были согласны. “И опять-таки забыл, — прокричал Азазелло, хлопнув себя по лбу, — совсем замотался. Ведь мессир прислал вам подарок, — тут он отнесся именно к мастеру, — бутылку вина. Прошу заметить, это то самое вино, которое пил прокуратор Иудеи. Фалернское вино”. Все трое приложились к стаканам и сделали по большому глотку. И мастер почувствовал, что настает конец. Он еще успел увидеть, как Маргарита роняет голову на стол и сползает на пол. “Отравитель”, — успел еще крикнуть мастер, упал навзничь и рассек себе кожу на виске об угол доски бюро.
    Когда отравленные затихли, Азазелло начал действовать. Первым делом он бросился в окно и через несколько мгновений был в особняке, где жила Маргарита. Ему надо было проверить, все ли исполнено, как нужно. И все оказалось в полном порядке. Азазелло видел, как мрачная женщина, выйдя из спальни, внезапно побледнела, схватилась за сердце и упала.
    Через мгновение Азазелло был снова возле поверженных любовников. Он повернул Маргариту лицом к себе и вгляделся в нее. Лицо отравленной менялось на его глазах. Оно посветлело и, наконец, смягчилось, и оскал ее стал не хищным, как был у ведьмы, а просто женственным страдальческим оскалом. Тогда Азазелло разжал ее белые зубы и влил в рот несколько капель того же самого вина. Маргарита вздохнула, стала подниматься без помощи Азазелло, села. Она увидела лежащего мастера, содрогнулась и прошептала: “Этого я не ожидала... убийца!” Азазелло уверил ее, что он сейчас встанет, что и случилось. Открыв глаза, он глянул мрачно и с ненавистью повторил свое последнее слово: “Отравитель...” Но тут же поднялся, огля-делся взором живым и светлым и спросил, что означает это новое? “Оно означает, — ответил Азазелло, — что вам пора. Кони роют землю. Прощайтесь с подвалом навсегда”. — “А, понимаю, — сказал мастер, озираясь, — вы нас убили, мы мертвы. Ах, как это умно! Как это вовремя! Теперь я понял все”. — “Ах, помилуйте, — ответил Азазелло, — вас ли я слышу? Ведь вы мыслите, как же вы можете быть мертвы? Разве для того, чтобы считать себя живым, нужно непременно сидеть в подвале? Это смешно!” — “Я понял все, что вы говорили, — вскричал мастер. — Вы тысячу раз правы”. — “Великий Воланд! Он выдумал гораздо лучше, чем я, — сказала Маргарита. — Но только роман возьми с собою, куда бы ты ни летел” — крикнула она мастеру. Тот ответил, что помнит его наизусть. “Тогда огонь! — вскричал Азазелло, — огонь, с которого все началось и которым мы все заканчиваем”. Он вынул головню из печи и поджег скатерть на столе, потом пачку старых газет на диване, рукопись и занавеску на окне. “Гори, страдание!” — кричала Маргарита. Они выбежали через двери. Трое черных коней храпели у сарая, взрывая фонтанами землю. Маргарита вскочила первая, за нею Азазелло, последним мастер. Наблюдавшая за всем кухарка хотела поднять руку для крестного знамения, но Азазелло грозно закричал с седла: “Отрежу руку!” И кони понеслись над крышами Москвы. Потом крыши сменились зеленью. Мастер узнал в пелене дождя здание клиники Стравинского. Они снизились в роще на поляне, недалеко от клиники. Азазелло сказал, что будет ждать их здесь. Мастер и Маргарита соскочили с седел и побежали через сад. Еще через мгновение мастер привычной рукой отодвигал балконную решетку в комнате № 117, Маргарита следовала за ним. Они вошли к Иванушке, невидимые и неслышимые, во время грохота и воя грозы. Мастер остановился у кровати. Иванушка лежал неподвижно. Всмотревшись в темный силуэт, ворвавшийся к нему с балкона, он приподнялся, протянул руки и сказал радостно: “А, это вы! А я все жду, жду вас. Вот и вы, мой сосед”. На что мастер ответил, что соседом он больше не будет — он улетает навсегда и пришел попрощаться, потому что Иванушка был единственным человеком, с которым он говорил последнее время. “Меня зовут”, — сказал мастер. “Постойте, еще одно слово, — попросил Иван, — а вы ее нашли? Она вам осталась верна?” К постели подошла Маргарита. Она смотрела на лежащего юношу, и в глазах ее читалась скорбь. Юноша обхватил ее за шею, и она поцеловала его.
    “Прощай, ученик”, — чуть слышно сказал мастер и стал таять в воздухе. Он исчез, с ним вместе исчезла и Маргарита. Балконная решетка закрылась. Иванушка впал в беспокойство. В комнату вошла Прасковья Федоровна, тревожно глядя на него. Иван вынудил ее признаться, что сосед его скончался. Но с Иванушкой ничего не произошло страшного. Он только сказал: “Я так и знал! Я уверяю вас, Прасковья Федоровна, что сейчас в городе еще скончался один человек. Я даже знаю кто, — тут Иванушка таинственно улыбнулся, — это женщина”.
    Глава XXXI
    НА ВОРОБЬЕВЫХ ГОРАХ
    Грозу унесло без следа, и над Москвой сияла радуга. На холме между двумя рощами виднелись три фигуры. Это были Воланд, Коровьев и Бегемот в седлах на черных конях. В воздухе зашумело, и рядом опустились Азазелло и позади него мастер и Маргарита. “Ну, что же, — обратился Воланд к мастеру, — попрощайтесь с городом. Нам пора”. Мастер спрыгнул с седла и побежал к обрыву холма. Черный плащ тащился за ним по земле. Он смотрел на город и чувствовал в сердце щемящую грусть, которая быстро сменилась, впрочем, предвкушением будущего. “Навсегда. Это надо осмыслить”, — прошептал мастер.
    Фагот пронзительно свистнул, и мастер побежал обратно к группе дожидавшихся его спутников. “Ну что же, — обратился к нему Воланд с высоты своего коня, — все счета оплачены? Прощание совершилось?” — “Да, совершилось”, — ответил мастер и, успокоившись, поглядел в лицо Воланду прямо и смело. “Пора!!” — и резкий свист и хохот Бегемота.
    Кони рванулись, и всадники поскакали вверх. Город исчез в тумане.
    Глава XXXII
    ПРОЩЕНИЕ И ВЕЧНЫЙ ПРИЮТ
    “Боги, боги мои! Как грустна вечерняя земля! Как таинственны туманы над болотами. Кто блуждал в этих туманах, кто много страдал перед.смертью, кто летел над этой землей, неся на себе непосильный груз, тот это знает. Это знает уставший. И он без сожаления покидает туманы земли, ее болотца и реки, он отдается с легким сердцем в руки смерти, зная, что только она одна успокоит его.
    Ночь густела, летела рядом, хватала скачущих за плащи и, сорвав их с плеч, разоблачала обманы. И когда Маргарита, обдуваемая ветром, открывала глаза, она видела, как меняется облик всех летящих к своей цели. Вряд ли она узнала теперь Коровьева-Фагота, самозваного переводчика при таинственном консультанте, в том, кто теперь летел непосредственно рядом с Воландом по правую руку подруги мастера. На месте того, кто в драной цирковой одежде покинул Воробьевы горы под именем Коровьева-Фагота, теперь скакал, тихо звеня золотою цепью повода, темно-фиолетовый рыцарь с мрачнейшим и никогда не улыбающимся лицом. Он уперся подбородком в грудь, думал о чем-то своем. “Почему он так изменился?” — спросила тихо Марго под свист ветра у Воланда. Тот рассказал, что этот рыцарь когда-то неудачно пошутил о свете и тьме, и после этого ему пришлось прошутить немного больше и дольше, нежели он предполагал. Но сегодня такая ночь, когда сводятся счеты. Рыцарь свой счет оплатил и закрыл!
    Ночь оторвала и пушистый хвост у Бегемота, содрала с него шерсть и расшвыряла ее клочья по болотам. Тот, кто был котом, потешавшим князя тьмы, теперь оказался худеньким юношей, демоном-пажом, лучшим шутом, какой существовал когда-либо в мире. Теперь он притих и летел беззвучно.
    Воланд летел в своем настоящем обличье. “Так летели они долго, пока и сама местность внизу не стала меняться. Воланд осадил коня на каменистой безрадостной плоской вершине, и дальше всадники двинулись шагом. Луна заливала площадку зелено и ярко, и Маргарита скоро разглядела в пустынной местности кресло и в нем белую фигуру сидящего человека. Возможно, что этот сидящий был глух или слишком погружен в размышление”, так что всадники, не тревожа его, приблизились к нему. Маргарита увидела при свете луны, что сидящий потирает свои руки и вперяет свои словно незрячие глаза в диск луны. Рядом с тяжелым каменным креслом лежала темная, громадная остроухая собака и так же, как и хозяин, беспокойно глядела на луну. Всадники остановили своих коней. “Ваш роман прочитали, — заговорил Воланд, поворачиваясь к мастеру, — и сказали только одно, что он, к сожалению, не окончен. Так вот, мне хотелось показать вам вашего героя. Около двух тысяч лет сидит он на этой площадке и спит, но когда приходит полная луна, его терзает бессонница. Она мучает не только его, но и его верного сторожа, собаку. Если верно, что трусость — самый тяжкий порок, то, пожалуй, собака в нем не виновата. Ну что ж, тот, кто любит, должен разделить участь того, кого он любит”. — “Что он говорит?” — спросила Маргарита с состраданием. “Он говорит одно и то же — что у него плохая должность. А когда спит, то видит одно и то же — лунную дорожку, и хочет пойти по ней и разговаривать с арестантом Га-Ноцри, потому что, как он утверждает, он чего-то не договорил тогда, давно, четырнадцатого числа весеннего месяца нисана. Но, увы, на эту дорогу ему выйти почему-то не удается, и к нему никто не приходит. Тогда ему приходится разговаривать самому с собой. Он нередко прибавляет, что более всего в мире ненавидит свое бессмертие и неслыханную славу. Он охотно поменялся бы с бродягой Левием Матвеем”. — “Двенадцать тысяч лун за одну луну когда-то, не слишком ли это много?” — “Повторяется история с Фридой?” — спросил Воланд. “Отпустите его!” — вдруг пронзительно крикнула Маргарита так, как когда-то кричала, когда была ведьмой. Воланд засмеялся. Тут он опять повернулся к мастеру и сказал: “Ну что же, теперь ваш роман вы можете кончить одною фразой!” Мастер как будто бы этого ждал, пока стоял неподвижно, глядя на сидящего прокуратора. Он сложил руки рупором и крикнул так, что эхо запрыгало по безлюдным и безлесым горам: “Свободен! Свободен! Он ждет тебя!” Горы рухнули от этого крика, осталась только площадка с каменным креслом. Над черной бездной, в которую ушли стены, загорелся необъятный город с пышно разросшимся за много тысяч лун садом. Прямо к этому саду протянулась долгожданная прокуратором лунная дорожка, и первым по ней кинулся бежать остроухий пес. Человек в белом плаще с кровавым подбоем поднялся с кресла и что-то прокричал хриплым голосом. Нельзя было разобрать, плачет ли он или смеется и что он кричит. Видно было только, что вслед за псом по лунной дороге стремительно побежал и он.
    “Мне туда, за ним?” — спросил беспокойно мастер. На что Воланд ответил, что не стоит гнаться по следам того, что уже окончено. Тут он повернулся к Маргарите: “Маргарита Николаевна! Нельзя не поверить в то, что вы старались выдумать для мастера наилучшее будущее, но, право, то, что я предлагаю вам, и то, о чем просил Иешуа за вас же, — еще лучше”. Воланд махнул рукой в сторону Ершалаима, и он погас. “И там тоже, — Воланд указал мастеру назад, — что делать вам в подвальчике? Зачем? Неужто вы не хотите гулять со своею подругой под вишнями, а вечером слушать музыку Шуберта? Неужели ж вам не будет приятно писать при свечах гусиным пером? Неужели вы не хотите, подобно Фаусту, сидеть над ретортой в надежде, что вам удастся вылепить нового гомункула? Туда, туда. Там ждет уже вас дом и старый слуга, свечи уже горят, а скоро они потухнут, потому что вы немедленно встретите рассвет. По этой дороге, мастер, по этой. Прощайте! Мне пора”. — “Прощайте!” —одним криком ответили Воланду Маргарита и мастер. Тогда черный Воланд, не разбирая никакой дороги, кинулся в провал, и вслед за ним, шумя, обрушилась его свита. Вокруг не стало ничего — ни скал, ни площадки, ни Ершалайма, ни черных коней. Мастер и Маргарита увидели обещанный рассвет. Мастер шел со своей подругой в блеске первых утренних лучей через каменистый мшистый мостик. Кто-то отпускал на свободу мастера, как сам он только что отпустил им созданного героя.
    Ввиду того что главные герои романа не фигурируют в Эпилоге, мы решили его опустить, оставив удовольствие для тех, кто решит прочесть полный текст этого великолепного произведения.

Меню

Краткое содержание по роману "Мастер и Маргарита"